Дмитрий Васильев – человек, меняющий мир вокруг себя и нас. Человек с тонкими струнами.  

Текстовая версия подкаста «Знай наших!»

 

---

 

– Это Трамплин Медиа с подкастом «Знай наших!». Сегодня мы говорим с Дмитрием Васильевым, дирижёром и художественным руководителем Омского академического симфонического оркестра, заслуженным деятелем культуры Омской области. Здравствуйте, Дмитрий.

– Добрый день.

 

– Формальный повод для нашего разговора – ваше предстоящее пятидесятилетие 12 ноября. Но на самом деле для того, чтобы поговорить с вами, не нужен никакой формальный повод, потому что человек вы интересный. Вы в нашем городе работаете и очень заметны омичам уже 17 лет. Поэтому первый мой вопрос к вам – что вас задержало в Омске? Почему вы до сих пор не уехали?

– Мне некогда было заниматься своей личной карьерой...

 

– Подготовкой переезда?

– Да. У меня было очень много дел и работы в Омске. Здесь я продирижировал колоссальное количество программ. Главной моей задачей было воспитание и улучшение оркестра. Воспитание – не в смысле людей, а воспитание коллектива. Сделать так, чтобы коллектив звучал всё лучше, чище, слаженнее, оркестр играл гибче.

 

Сейчас я могу сказать – это даже не я говорю, а артисты, которые сюда приезжают: и дирижёры, и большие солисты – они говорят: «В Омске первоклассный оркестр. Один из лучших в стране. И здесь совершенно европейское звучание и струнных, и духовых».

 

– Чтобы стал одним организмом, наверное?

– Да. Чтобы класс оркестра повышался. Когда я начинал свою карьеру, да не только когда начинал, всегда мечтал дирижировать первоклассным оркестром, руководить этим оркестром – и не знал, где этот оркестр будет. Сейчас я могу сказать – это даже не я говорю, а артисты, которые сюда приезжают: и дирижёры, и большие солисты – они говорят: «В Омске первоклассный оркестр. Один из лучших в стране. И здесь совершенно европейское звучание и струнных, и духовых».

 

– Я вам сейчас задам провокационный вопрос. Первоклассным оркестром он стал за эти 17 лет? Или, когда вы пришли, он уже был первоклассным – по вашей оценке.

– У этого оркестра потрясающая история. Здесь уже была прекрасная база, очень высокая, я напомню, что этот оркестр был создан Семёном Коганом из выпускников ленинградской, петрозаводской, новосибирской, свердловской консерваторий. Изначально здесь был очень сильный состав. В 1984 году омский оркестр занял первое место на всероссийском конкурсе оркестров.

 

– В принципе, он уже был в топе.

– Да. Этот оркестр уже был, конечно, сложившимся коллективом. Вы же понимаете, что если ты ставишь целью просто удержать уровень, то уровень будет понижаться. В любой деятельности так.

 

– Да. Только что хотела сказать: это значит, что неизменный уровень – упадёт.

– Нужно всё время, как Мюнхгаузен, вытягивать себя за волосы. Чем я занимался эти 17 лет? Во-первых, кадровая политика: очень омолодился состав коллектива.

 

– Что для вас главное при принятии решения, брать человека в коллектив, не брать человека?

– Профессионализм. И его дальнейшая перспектива.

 

– Когда человек приходит к вам, пробуется – вы видите его перспективу?

– Здесь немножко проще. Например, если к нам просятся музыкант, которому 55 лет... и музыкант, которому 35 лет...

 

– А, в этом смысле. Конечно, перспективы разные.

– Мы сделаем выбор в пользу молодого, потому что понимаем, что этот молодой музыкант, если он здесь пустит корни, уже на ближайшие 25-30 лет, а может быть и больше, будет частью среды и сможет формировать культурную среду города.

 

– Когда 17 лет назад в 2005 году вы приехали в Омск и пришли на первую встречу с коллективом, какая она была, вы помните? Ощущения свои помните? Как вас встретили? Вы же были очень молодым.

– Первый раз это был ноябрь 2004 года, тогда я приехал как приглашённый дирижёр. Меня поразил уровень этого коллектива. Я помню очень доброжелательную обстановку, мне очень понравилось взаимодействовать с омскими музыкантами. А дальше, после этого концерта, я получил приглашение на постоянную работу.

 

– Уже в новом качестве приехать.

– Да.

 

Сейчас коллектив – это больше 100 человек – представляет собою какой-то очень слаженный механизм, когда взаимодействие идёт не только на уровне музыкальном, но и на человеческом.

 

– Но были проблемы? Вы были моложе, музыканты были старше вас.

– Не без проблем, конечно, были какие-то конфликтные ситуации, но они разрешались.

 

– Больших конфликтов не было каких-то? Драматичных историй.

– Нет-нет. Это была притирка.

 

– Как в любом коллективе, наверное.

– Конечно.

 

– За эти 17 лет как изменился оркестр под вашим руководством? Изменился ли его облик, образ за пределами Омской области – в России, в мире как его воспринимают? Были ли какие-то вещи (и есть ли они сейчас), которые присущи только нашему коллективу?

– Чтобы не впадать в какое-то самовосхваление...

 

– Есть такая опасность, конечно.

– Я постараюсь объективные факты давать. Я уже говорил о том, что состав оркестра изменился. Где-то в 2008 году проводили исследование во всероссийском масштабе и оказалось, что омский оркестр самый пожилой – средний возраст был 53 года. Сейчас у нас средний возраст около 40 лет, чуть больше 40. Это самый продуктивный возраст.

 

– Расцвет?

– Расцвет. Когда и опыт есть, и сила, энергия, мастерство! Очень важно сохранять эту динамику, не консервироваться, процесс смены поколений происходит, конечно, он уже идёт не так быстро, как это было в определённый период. Сейчас это и не нужно. Сейчас коллектив – это больше 100 человек – представляет собою какой-то очень слаженный механизм, когда взаимодействие идёт не только на уровне музыкальном, но и на человеческом.

 

– На личностном.

– На личностном, да. Есть музыканты, которые больше 20-30 лет играют в оркестре и сидят рядом. Представляете, какой ансамбль.

 

– Ну да, там уже должны с полуслова, с полувзгляда понимать друг друга.

– Я вижу, что где-то нужны изменения, нужны свежие кадры, а где-то лучше не мешать, лучше не менять. Вот это первое, такой объективный фактор. И эти молодые музыканты, новые музыканты – они, конечно, привнесли в оркестр свой опыт, свои умения, свою новую школу, потому что есть музыканты из Петербурга, из Москвы, из других оркестров из регионов страны.

У нас концертмейстеры первых скрипок и альтов – они уже успели поработать и в Штатах, этот опыт тоже. Поэтому оркестр стал более многоопытным. Он включил новый опыт, разные школы, становится более мобильным и более гибким. И всё- таки у нас очень жёсткий конкурс, жёсткий отбор.

 

– Ну я догадываюсь, да.

– И, хотя последнее слово за мной, но принимает музыкантов совет оркестра, состоящий из концертмейстеров. У нас кто бы на какую позицию ни приходил, он обязательно играет перед худсоветом.

 

– Только что хотела спросить, авторитарный ли вы руководитель, теперь понимаю, что у вас разделены, скажем так, функции.

– На каждом музыканте, тем более на концертмейстере, должно быть максимально ответственности. Если ответственности нет, то всё, люди работают спустя рукава. Максимальная ответственность. И поэтому оркестр объективнее – не потому, что тут какой-то гениальный дирижёр. Нет, объективно по своему составу – они гибче, они звучат лучше.

 

– Потому что коллективные решения, да.

– Удалось приобрести инструменты, причём инструменты приобретались и в 2005 году, в 2011, в 2017, 2018. И, разумеется, от качества инструментов тоже зависит очень, очень многое.

В последний раз нам впервые, наверное, в истории удалось приобрести струнные инструменты и мы заменили все проблемные инструменты – недорогие, я имею в виду, – и струнная группа сразу же зазвучала...

 

– По-другому?

– Приобрела какой-то блеск и лоск. Исчез какой-то «песок», который дают не очень качественные инструменты, потому что, вы же понимаете, хороший струнный инструмент стоит колоссальных денег. Скрипка, допустим, за 300 000 – это не очень хорошая скрипка.

 

– За сколько можно купить хорошую скрипку?

– В оркестр – наверное, от миллиона.

 

– Застрахованный инструмент?

– Не думаю.

 

– Смотрите, отличное звучание инструментов, профессионализм музыкантов, хорошая акустика в новом зале...

– Вот, вы правильно сказали про акустику, потому что новый зал тоже повлиял на качество оркестра. Потому что здесь всё слышно лучше, малейшая неточность слышна, и это понимают музыканты, поэтому над собой работают гораздо усерднее. Что ещё? Записи.

 

– Да, я вас плавно подвожу к этому – к записям.

– Работа над записями также очень организует, когда ты понимаешь: ты должен записать, это будет на компакт-диске, это будет издано.

 

– Это будет растиражировано и это пойдёт дальше.

– Поэтому мы каждый год стараемся писать по одному, но иногда получалось и по два диска.

 

– Я читала, что CD-записи ваших концертов, вашей музыки высоко оценены критиками за рубежом, например, британец Норман Лебрехт – правильно я говорю?

– Да. Норман Лебрехт это один из самых известных музыкальных критиков, автор книги-бестселлера «Кто убил классическую музыку?». Мы два раза попали в его топ-лист «Альбом недели».

 

– Ну это круто. Это очень круто! К вопросу об убивании классической музыки. Вас никогда в этом не обвиняли? Потому что Омский симфонический оркестр иногда нас очень удивляет – песни Егора Летова и «Гражданская оборона», «Queen», Омский народный хор, танцы с оркестром... Эксперименты. Это ведь всё не классическая, не в строгом смысле несерьёзная симфоническая музыка?

– Я попадал под критику некоторых «серьёзных» музыкантов.

 

– Снобов?

– Да, именно снобов. Это было обидно, потому что выхватывать из контекста какие-то один-два рок-концерта или концерта лёгкой и популярной музыки и не замечать того, что мы делаем, играем.

 

Сколько мы сыграли премьер современной академической музыки – это ещё нужно поискать такой оркестр, который сыграл столько же премьер и вообще столько же музыки современных авторов! За это мало кто берётся.

 

– Я скажу для наших слушателей, что пока мы ждали записи, я была свидетелем разговора Дмитрия с композитором из Москвы о планах играть пьесу этого современного композитора у нас в оркестре. Это доказательство того, что вы говорили. Это серьёзная музыка, академическая?

– Конечно. Это серьёзный академический композитор Алексей Чернаков, победитель конкурса «Партитура» в Москве.

 

– Куда уже серьёзнее.

– Очень исполняемый.

 

– Возвращаясь к рок-музыке и «Гражданской обороне». «Гражданская оборона» – понятно, это было ко дню гибели приурочено, 19 февраля – день смерти Егора Летова. Это была такая акция совместно с «12 каналом». А всё остальное?

Рок, Омский хор и так далее – это желание заполнить залы Омской филармонии, привлечь к музыке большее число людей, для которых по каким-то причинам серьёзная сложная музыка недоступна их пониманию? Маркетинг это или искусство?

– Если я скажу, что мы это делаем из любви к искусству только лишь...

 

– То мы вам не поверим.

– Точно так же, если я скажу, что мы эту музыку играем только лишь чтобы кассу принести...

 

– На потребу непритязательной публики...

– А сами такие в облаках витаем, это будет тоже неправда. Конечно, когда филармонии нужны сборы, нужна касса, нас просят дать какой-то концерт из популярной музыки, ну вот только что мы сыграли концерт из музыки Поля Мориа, Джеймса Ласта. До этого – рок-музыка. Этот формат приносит сборы, конечно, но должен сказать, что плохую музыку мы и не играем.

 

– Когда маркетологи вам говорят «нужно что-то такое, на что бы сейчас народ пошёл», дальше свобода выбора – за вами?

– Они тоже предлагают. Я думаю, что не только мне, но и музыкантам оркестра нравится играть рок-музыку. Я не хочу говорить за всех музыкантов коллектива, но большинству это тоже приносит какое-то удовольствие, конечно, они сами чувствуют меру. Если мы будем «кормить» оркестр постоянно только рок-музыкой, мне просто выскажут какое-то недоверие как художественному руководителю.

 

– Не на то учились.

– А раз в год сыграть рок-концерт или джаз, раз в год сыграть музыку кино – вот и набирается уже несколько таких популярных концертов в сезон, это можно, это с большим удовольствием. Я помню, как-то играли рок-концерт, ко мне подходят музыканты и спрашивают: «Скажите, а у нас какая форма одежды будет? Можно мы как-то творчески подойдём?».

 

– Косуху! Можно я надену косуху!

– Давайте! Я объявил, что форма одежды свободная, условно говоря – джинсы, кроссовки, футболка, желательно чёрная. А там дальше уже кто что. И у нас музыканты – и женщины, и мужчины – кто в бандане, кто в косухе, кто с браслетами какими-то – металл!

 

– Цепи.

– Кожаные штаны.

 

– Ну, здорово. Вообще это встряхивает, мне кажется.

– Конечно.

 

– С другой стороны, я, конечно, не знаток симфонической музыки, но иногда смотрю европейские ролики – симфонические оркестры, большие, солидные, серьёзные ведут себя... не всегда, конечно, но иногда – в какие-то известные классические музыкальные произведения они добавляют элементы шоу. Дирижёр, солисты... Они встают, что-то ещё, это очень забавно выглядит. Мне кажется, сейчас пришло для этого время. Как это говорят: «без звериной серьёзности».

– На самом деле шоу в симфоническом оркестре — это очень большая редкость. То, что мы с вами видим, те самые оркестры это делают, может быть, раз в жизни.

 

– Ну да, но запоминается.

– Да. Это запоминается. Мы тоже не чураемся, что-то такое предпринимаем: когда стоя, когда...

 

– В темноте.

– И в темноте, и танцевали у нас музыканты, и пели, и контрабасы крутили, чего только не делали! Нужно понимать, что это... десерт.

 

– Конечно.

– А основное блюдо, если так можно назвать... Всё-таки в чём ценность симфонической музыки? Это шедевры Моцарта, Бетховена, Брамса, Чайковского, Рахманинова – это наследие, которое будет жить, которое уже живёт века и будет жить, пока живёт человечество.
Это та глубокая музыка, которая заставляет переживать, и потом ты выходишь с концерта и совершенно по-иному смотришь на окружающий мир. Он становится лучше, осмысленнее. Всё то же самое – те же «улица, фонарь, аптека», но уже не «бессмысленный и тусклый свет», а всё-таки...

 

– А медовый свет фонарей.

– Появляется какой-то совершенно трансцендентный смысл у всего происходящего.

 

– Как вы считаете, вот вы играете, вы работаете с современными композиторами для симфонических оркестров – возможно ли появление такой музыки, которая была бы вровень по уровню с классикой, с теми же Чайковским, Рахманиновым, Моцартом?

– Сейчас есть потрясающая музыка живущих ныне композиторов. Говорят: «большое видится издалека», давайте подождём. Пройдёт ещё лет ну хотя бы 20-30, а может быть 50, и мы увидим, посмотрим, какая музыка останется и будет жить, будет исполняться. Но и сейчас абсолютно точно есть великая музыка Джона Корильяно, совершенно потрясающая симфоническая музыка Александра Чайковского. Это всё наши современники. Ну и музыка более молодых композиторов. Посмотрим, всё-таки должно пройти время, потому что – ну что такое классика? Классика — это то, что прошло испытание временем.

 

– Ну лет сто.

– Не обязательно. Это вообще пример не симфонической музыки, но «The Beatles» это уже классика. Сколько времени прошло? Это шестидесятые годы?

 

– 60 лет прошло.

– 60 лет. А их песни знает даже молодёжь.

 

– А вам нравится «The Beatles»?

– Да. Конечно. С детства.

 

Пусть не обижаются джазмены, но джаз спокойно может быть фоновой музыкой. Попса и все виды популярной музыки. Но если начинает звучать музыка, которая выражает что-то глубинное, то не совсем понятно, как можно, например, есть...

 

– А какая музыка вам ещё нравится? Какую музыку вы слушаете в расслабленном состоянии, чтобы отдохнуть?

– Я не слушаю музыку в расслабленном состоянии.

 

– Нет?

– Нет. Совсем.

 

– Тишину?

– Либо я сижу в тишине, у меня музыка фоном никогда не работает, даже если на канале передают симфонию, я не могу одновременно загружать посуду в посудомойку. Мне это как-то...

 

– Если вы слушаете музыку, то больше вы ничем не занимаетесь, только слушаете музыку.

– Абсолютно точно. Нет, я пробую, постоянно пробую...

 

– Сочетать с чем-нибудь?

– Сочетать, да. Например, надо прослушать какое-то новое сочинение, вот автор прислал музыку – я включаю и начинаю что-то делать другое, набираю текст – и понимаю, что я отвлёкся. Нужно либо слушать эту музыку, либо не слушать. Нужно погружаться полностью.

 

– Нужно делать только одно дело.

– Да, существует музыка для фона. Пусть не обижаются джазмены, но джаз спокойно может быть фоновой музыкой. Попса и все виды популярной музыки. Но если начинает звучать музыка, которая выражает что-то глубинное, то не совсем понятно, как можно, например, есть...

 

– Что-то делать. Вести машину.

– Да, есть или вести машину, закусывать или разговаривать, когда слышишь соль-минорную симфонию Моцарта или концерт Шостаковича.

 

– Замереть и слушать.

– Потому что там столько деталей, нюансов, каждая нота имеет свой смысл.

 

– Мне кажется, что до симфонической музыки нужно дорасти. Ухо должно быть натренировано, чтобы понимать, слышать. Вряд ли неподготовленный человек может прийти на концерт и концентрировать своё внимание на звучании в течение всего концерта. Как вы считаете?

– В течение всего концерта – не знаю, но абсолютно не подготовленный может прийти и насладиться «Лебедем» Сен-Санса или па-де-де Чайковского.

 

– А Рахманинов? Стравинский?

– Никакой подготовки не нужно. Вы знаете, я был свидетелем таких вещей много раз – когда человек впервые приходит на концерт и его настолько потрясает!

 

– Я помню свой первый приход, я пришла снимать репетицию – ещё тогда Шестаков был руководителем – пришла снимать первый свой репортаж в Концертный зал (тогда он был старый, конечно). Заиграл оркестр – и я помню это состояние, оглушительное совершенно.

– Вот поэтому надо приходить. Здесь уровень восприятия и возможность, способность восприятия симфонической музыки может, конечно, зависеть от степени подготовленности, но, на мой взгляд, здесь главное быть открытым. Если есть какая-то способность, тонкость души, тонкость уха, то воспринимаешь абсолютно любую музыку, даже современную, причём современную даже в большей степени. Я смотрю, молодёжь клюёт на авангард невероятно.

 

– На авангард в исполнении симфонического оркестра?

– Да. Мы можем сыграть авангардную музыку, какую-то очень современную, где вы не услышите ни одной мелодии, очень нетрадиционную, где скрипы могут быть какие-то, музыка не похожа на всё остальное.

Бывают такие моменты: играем весь концерт традиционную симфоническую музыку, принимают хорошо. Сыграли какую-то пьесу современного автора – пьеса вот такая, ничего не понятно даже самим музыкантам – молодёжь в восторге, публика ревёт. Аплодисментов в пять раз больше, чем было до этого. Что происходит, я не понимаю.

 

– Интересное наблюдение. Не знаете ответа? Не разговаривали с людьми, с молодёжью, например?

– Это значит, что композитор почувствовал пульс времени.

 

– Это важно. А кстати говоря, музыка, которая чувствует пульс времени, мне кажется, у неё меньше шансов войти в, скажем так, классический репертуар, потому что она связана с мимолётностью...

– Не обязательно. Все шедевры, которые мы сейчас знаем...

 

– Да, Моцарт, опять же...

– Они всё-таки отражали своё время и были очень популярны в своё время, поэтому не обязательно актуальность будет мешать.

 

– Ещё одна интересная тема, как мне кажется. Если мы возвращаемся ко времени, когда писалась классика, музыку люди могли прийти послушать только, скажем, в зал – в концертный зал – или в каких каких-то определённых местах на концертах.

Сегодня музыка – я не говорю классическая, любая – в машине, на улице, на радио, на телевидении. Некое не то, чтобы обесценивание искусства, но всё же как-то так оно принижено, нет? Как вы воспринимаете? Обидно ли вам за музыку?

– Конечно, сейчас столько возможностей услышать и Берлинский филармонический оркестр, и «Концертгебау», и London Symphony в прекрасном качестве, всё что угодно!

 

– Но это вы о лучшем сейчас говорите, о лучших образцах музыки.

 

Дома вряд ли вы сядете, чтобы вам никто не мешал, и будете слушать сорокаминутную симфонию от начала до конца. Вряд ли вы испытаете такое погружение.

 

– И возникает вопрос – а зачем нам идти на концерт здесь?

 

– Ноги бить.

– Во-первых, нужно ещё поискать такую хорошую аппаратуру, на которой можно послушать, которая вам передаст всё звучание, всю красоту звучания инструментов.

 

– Живой музыки. Мне кажется, нет такой.

– Я вам точно могу сказать – вы такой не найдёте.

 

– Тоже так подумала. Всё-таки живая есть живая.

– Вы не найдёте такой аппаратуры, которая передавала бы... вот перед вами сидят 30 скрипачей, и у каждого по струне идёт смычок, там конский волос, который издаёт ещё какое-то определённое – кроме звука – шипение. И вот 30 разных инструментов в зале – с одной стороны, цельное, а с другой стороны очень богатое звучание, столько обертонов.

 

– Запись не передаст.

– Да. Это вы можете услышать только живьём. Это первое, качество звука. Второе – всё-таки поход в концертный зал — это ритуал. Дома вряд ли вы сядете, чтобы вам никто не мешал, и будете слушать сорокаминутную симфонию от начала до конца. Вряд ли вы испытаете такое погружение.

 

– Кто-то позвонит обязательно.

– Да, конечно. А здесь некоторое священнодействие происходит. Всё направлено на звук, на идею. Понятно, что кто-то кашляет, у кого-то падают номерки, но это неизбежное зло.

 

– Как вы относитесь к рэпу?

– Хорошо.

 

– Хорошо относитесь? Вы слушаете рэп?

– Я специально не слушаю, но я кое-что слушал и мне понравилось. Например, сначала где-то несколько лет назад мне очень понравился Баста. Я, когда познакомился, специально пересмотрел, переслушал его ролики. Потом моя старшая дочь познакомила меня с записями, если я правильно называю, Noize MC. Это было очень сильно.

 

– При том, что мелодии как таковой ведь нет в рэпе. Ритм? Что там главное? Как музыкальность?

– Есть ритм, есть также звуковысотность. Музыка это ведь не только...

 

– Мелодия.

– Не только мелодия, которую можно сыграть на скрипке или спеть голосом, сыграть на кларнете и так далее. Музыка для ударных это тоже музыка. И у классиков есть произведения только для ударных – у Шостаковича в опере «Нос» есть целый антракт, который играют только ударные инструменты, причём не ксилофон звуковысотный, а малый барабан, большой барабан, тарелки и так далее. И это тоже музыка. А у рэпа есть, я не знаю, что здесь...

 

Я мечтаю услышать живьём Берлинский филармонический оркестр под руководством его сегодняшнего дирижёра Кирилла Петренко. Кирилл Петренко родился в Омске, сын Гарри Петренко, концертмейстера Омского оркестра. Они потом уехали за рубеж. И теперь Кирилл Петренко во главе лучшего оркестра мира.

 

– Первичнее?

– Не буду давать какую-то музыковедческую оценку, но явно есть ритм, причём разные ритмы, есть основа, на эту основу ложится текст, который читается тоже в определённом своём ритме, это какое-то камлание... Вообще рэп взывает к каким-то совершенно первобытным эмоциям, как мне кажется, заговор какой-то.

 

– Монотонность некая в этом.

– Есть монотонность. И она действует как-то магически, как мне кажется. Ну и самое главное в рэпе – это текст, потому что рэп без серьёзного текста, ну это...

 

– Слушать никто не будет. Есть ли у вас мечта живьём послушать кого-то из музыкантов? Кого? На каком концерте бы вы хотели побывать? На чьём? Где?

– Сразу могу сказать. Я мечтаю услышать живьём Берлинский филармонический оркестр под руководством его сегодняшнего дирижёра Кирилла Петренко. Кирилл Петренко родился в Омске, сын Гарри Петренко, концертмейстера Омского оркестра. Они потом уехали за рубеж. И теперь Кирилл Петренко во главе лучшего оркестра мира.

 

– Потрясающе.

– Этот оркестр играет невероятно выразительно, в нём сочетаются стиль, эмоциональность, точность, выразительность. Мне кажется, этот оркестр узнаваем среди других.

 

– Это чья заслуга, что оркестр такой? То, о чём мы говорили, – дирижёр, профессионализм музыкантов, инструменты? В чём секрет?

– Это заслуга многих и многих поколений музыкантов, дирижёров, менеджмента.

 

– Традиции, которые развивались?

– Конечно, конечно.

– Возвращаемся к вашему юбилею, завершая наш разговор. Вы будете подводить какие-то личные итоги и намечать себе какие-то новые задачи?

– Нет, я бы не хотел подводить итогов. Никаких. Хотя было какое-то самокопание...

 

– Рефлексия?

– «Ну вот, уже пятьдесят, а что ты сделал?». Я это уже пережил.

 

– Спокойно уже относитесь.

– Да. Не тот возраст, чтобы подводить итоги, нужно двигаться дальше. Слава богу, что есть возможность выходить на сцену, есть много музыки, которую ещё не сыграл, которую хочется сыграть. Есть музыка, которую когда-то играл, но хочется на новом этапе исполнить по-другому. В марте 2024 года, надеюсь, состоится следующий Фестиваль Новой музыки.

Кроме этого, вот сейчас мы уже сдаём, просчитываем абонементы 2023-2024. В принципе я живу уже в сезоне '23-24, довожу до ума некоторые программы, думаю сейчас над ними. Но когда есть уже 90% программы и нужна какая-то одна пьеса, и эта пьеса никак не приходит. Понятно, что можно поставить это, и это, и это, но всё не то. Хочется, чтобы это было очень красиво и подходило. Так что живу сейчас в сезоне '23-24.

 

– Это, наверное, неплохо. Ещё один вопрос, самый последний. Он немного странный, наверное. Дирижёр – это человек, который весь концерт стоит спиной к зрительному залу и абсолютно не видит, что происходит в зале. Как вы ощущаете настроение публики, есть ли у вас – она, наверное, возникает – какая-то эмоциональная связь с залом? Каким образом это происходит?

– Я слышу зал. Если в паузе в зале полная тишина, абсолютно полная тишина, значит, весь зал, а это больше тысячи человек – на одной волне.

 

– Обратился в слух.

– Абсолютно так.

 

– Я желаю вам, чтобы на каждом вашем концерте ваши слушатели обращались в слух.

– Спасибо.

 

– Спасибо.

 

Беседовала Елена Мельниченко