110 лет назад омичи восхищались «уголком Европы» в городе

«Трамплин» продолжает рассказывать о Первой Западно-Сибирской выставке. Мы уже писали о торжестве закладки зданий первой Западно-Сибирской выставки и о наградах участникам. Сегодня мы увидим, как её воспринимала оппозиционно настроенная часть омичей того времени

Омский журналист и член Конституционно-демократической партии, А.Е. Хохряков в журнале «Сибирские вопросы», вышедшем 30 августа 1911 года, дал просто разгромное описание организации и проведения Первой Западно-Сибирской выставки в Омске. Статья большая, но, во многом, не потерявшая актуальности и сейчас. А замечания об «уголке Европы в Омске» заставят искать такие сравнения и в современном Омске

Первая Западно-Сибирская выставка.

Отзывы сибирской, а отчасти и российской прессы относительно Омской выставки, по крайней мере, в одном поразительно единодушны: Сибирь на выставке отсутствует. Там менее всего можно найти что-либо сибирское. Несколько иначе стоит вопрос, удалась ли выставка вообще. Некоторые органы печати, отсутствие Сибири на сибирской выставке, тем не мене находят «вообще выставку очень удачной» и надеются, что «её успех привлечет в Сибирь новые силы и капиталы, которые еще более поднимут развивающуюся культуру богатого края, великое будущее которого несомненно».

Чтобы судить, на сколько выставка действительно удалась, необходимо прежде всего познакомиться с теми целями, какие она себе ставила и должна была ставить, и только с точки зрения достижения этих и их можно судить об успехе или неудач выставки.

Цель выставки ещё задолго до ее открытия была намечена со всей возможной полнотой и ясностью; её видели в том, чтобы «по возможности наглядно представить картину естественных богатств края и познакомить (Россию, общество, Сибирь, вернее, всех А. Х.) с современным состоянием сельского хозяйства, лесного дела и промышленности» (Бюллетень выставки № 5). Несколько шире, но также рельефно намечал задачи выставки и начальник края, когда, открывая выставку, он говорил: «эта выставка, первая в Западной Сибири, покажет итоги того, что имеет край, что он может дать и что ему самому нужно. Настоящей культурной жизни в Сибири нет. Поэтому главной целью устройства выставки является привлечение в край людей знания, опыта и науки». Определенная таким образом, цель выставки, при воплощении идеи в дело, вполне естественно распалась на части: цель научная познакомить с Сибирью, дать точное представление о ней, об её эволюции, нуждах и т. д., и цель собственно промышленная, состоящая в ознакомлении экспонентов с местным рынком и потребностями Сибири и в том, чтобы ознакомить сибирский рынок с тем, что ему предлагают; короче – в этой области выставка имела целью свести спрос с предложением, потребителя с продавцом.

Первая часть – научная, или, вернее, сибиреведенная сразу стушевалась. Как это вышло, кто виноват здесь, почему Сибирь осталась забытой, мы разбирать не будем. Для нас достаточно заметить, что-то немногое, что было здесь выставлено, всё помещалось в «научном» павильоне. При обозрении его мы остановимся более подробно на выставочной Сибири. Для обрисовки же общего характера выставки достаточно сказать, что выставка – блестящая картина победного шествия капитала. Сибирь капитализируется; машины, приводы, постава – все это врывается в хозяйство сибирского крестьянина; жизнь сибиряка перестраивается на новых капиталистических началах; капитал московский, иностранный, международный торжествует. Без боя вовлекает он в свои обороты богатейшей край. Эльворти, Ген, Кон, Эмиль Липгарт, Отто Дейц и Столль, Густав Лист – всё это выставило целый ряд крестьянских павильонов, и всюду слышалась задорная песнь капитала, который в своем победном шествии достиг Сибири.

И, вот, прежде всего нужно посмотреть, удалась ли выставка в этой своей важнейшей части, в области демонстрации развития международного капитализма. И на этот вопрос приходится ответить отрицательно. Прежде всего, выставка решительно ничего не дала самим же экспонентам. Она не познакомила их с Сибирью, не дала им ничего нового в изучении сибирского рынка. И после выставки, как и до неё, разные торговые фирмы будут знакомиться с Сибирью и её уголками посредством тех же элементарных приёмов, какие практиковались до сих пор, при посредстве своих агентов и инструкторов.

Выставка забыла весь богатейшей Алтай, не дала ни малейшего намека на современное положение крестьянского хозяйства, не показала, наконец, от каких земледельческих и иных орудий приходится переходить сибирскому крестьянину к экспонируемым машинам и орудиям. Если бы выставка дала все это, те же заграничные фирмы могли бы более рассчитывать на успех распространения своих изделий, так как тогда они могли бы учесть веками сложившиеся привычки и навыки сибирского хозяйства. Не дав этого, выставка показала лишь то, что предлагается Сибири. Сибирский рынок остался сфинксом. Капитал идёт на Сибирь, но и после выставки он пойдёт по-прежнему вслепую. Не дав ничего экспонентам, выставка почти ничего не дала и сибирскому рынку. Сельскохозяйственная, лесная и торгово-промышленная, она забыла… сибирского крестьянина. Потребителя к продавцу она не приблизила.

Здесь нужно было прежде всего всколыхнуть «мужицкое море». Нужно было так или иначе, через губернаторов и крестьянских начальников, самым широким образом оповестить крестьян о выставке; нужно было во крестьянские общества разослать каталоги, проспекты, исходатайствовать по числу крестьянских обществ Западной Сибири количество бесплатных или льготных билетов, и, разослав их, предложить общества послать своих представителей на выставку. Крестьянство нельзя было забывать, его нужно было звать, раскачивать, завлекать; два года подготовительных для выставки работ – срок, слишком достаточный для оповещения о ней хотя бы и медвежьих углов Сибири. И ничего этого сделано не было. Комитет выставки все время боялся, как бы не увидали выставку; секрет он сделал своим девизом. Лишь за две недели до открытия выставки крестьян оповестили (как именно, мы не знаем), что ночлег в квартирном бюро выставки для крестьян стоит десять копеек, вместо сорока, и что плата за вход на выставку для них понижена. Результаты такого секретного открытия Выставки налицо: её поразительно мало посещали вообще и крестьяне в особенности. Выставку постило до 1 августа всего 96.850 человек. Чтобы оценить эту цифру, необходимо помнить, что она соответствует числу входных билетов. Омичи бывали на выставке по два, по три раза; по вечерам здесь устраивались гулянья: давался симфонический концерт, били фонтаны, кругом цветы, газоны и на выставку сходилось по шести, по восьми тысяч народу, но как раз тогда, когда… выставочные павильоны были уже закрыты. Что же касается приезжих, то достаточно указать, что в том же квартирном бюро, где, конечно, останавливались все приезжие учителя, крестьяне и неимущие вообще, 6 августа выдана была квитанция за № всего лишь 3.500! Таким образом мы едва ли погрешим против истины, если скажем, что к 1 августа выставку посетило тысяч семьдесят, и из них лишь около пяти тысяч крестьян. Ясно, что результаты обманули ожидания.

Не дав картины эволюции сибирского хозяйства и сибирской промышленности и не сумев привлечь к себе широкие массы населения, выставка не сумела познакомить с экспонатами и тех, кто все-таки на неё приехал.

Никаких лекций, объяснений, чтений по сельскому хозяйству организовано не было. Крестьяне бродили среди машин впотьмах. Разъяснять значение машин предоставлялось самим экспонентам, т. e. лицам, заинтересованным в расхваливании своего и ругани чужого. Отзывчивое переселенческое ведомство, правда, оповестило, что «желающим даются объяснения», но в том-то и беда, что крестьянин давно отвык желать чего-либо перед лицом чиновника, а так как в переселенческом павильоне даже на рояле играл (в качестве тапера в кинематографе) человек в фуражке с кокардой, то объяснений желали только омские девицы, и получали их. Благодаря этому, недовольство выставкой, даже в её промышленной части, чувствовалось всюду. Были недовольны крестьяне и сельские учителя, зло нападали на комитет и экспоненты:

- Не для омских франтих и почтово-телеграфных чиновников везли мы сюда свои машины. Мы думали, что, действительно, сибиряка увидим, а увидали только, что зря строились да хлопотали.

И все-таки эта часть выставки, часть торгово-промышленная, была наиболее удачной. Тут были и богатые экспонаты, и роскошные павильоны; здесь именно был тот «уголок Европы», про который кричали в свое время газеты. Тут была частная инициатива, широко поставленная реклама, интерес к своему делу и торгово-промышленные павильоны все-таки жили.

Совершенно другую картину представлял собою научный» павильон, или павильон «Сибиревевдния». В начале выставки здесь предполагали образовать «отдел общенаучный, в котором сосредоточился бы весь научный материал, касающийся Сибири»; потом нашли, что «нет физической возможности выделить некоторые отделы, и заменили общенаучный павильон Сибиревднием. На этот отдел, но словам комитетского Вестника Первой Западно-Сибирской выставки, «организаторы обратили большое внимание, желая здесь показать естественно-историческую и культурно-экономическую жизнь Западной Сибири». Обратили большое внимание, но промахов наделали еще больше.

Прежде всего, как это ни странно, во всем хаос этого павильона было весьма мало предметов, относящихся к Сибиреведению, если, конечно, не считать, что все, что по сю сторону Урала -относится к нему. Здесь поражала необычайная пестрота.

Сразу же, направо от входа поместилось книгоиздательство Девриена. Из книг по Сибири была лишь единственная на всей выставке книга: «Сибирь, её современное состояние и нужды». Других книг по Сибири, за исключением официальных изданий, на выставке не оказалось.

Как раз против Девриена, слева от входа, гипсовая статуя Ермака с секирой, угрожающей по адресу входящих, а около неё – экспонаты «Казачьего войска»: казачьи формы, сёдла, стремена, уздечки, ружья и т. д. и т. д.

У подножия Ермака две старые пушки наведены как раз на книгоиздательство Девриена. Две пушки против одной книги! Как будто чересчур. Но знатоки Сибири уверяют, что это не случайно, что это «экспонируется» положение сибирской культуры.

Тут же повешены значащиеся в каталоге и выставленные комитетом и комиссариатом выставки, двенадцать больших фотографических портретов уроженцев Сибири, известных «своею просветительною и административною деятельностью в этом крае». На первом план портреты генералов Е. О. Шмита, Н. Н. Сухотина, Надарова. Затем портреты М. М. Сперанскаго, ген. Н. Г. Казнакова и П. П. Семенова. Со стороны от публики, на втором плане, Д. И. Менделеев, Г. Н. Потанин, два-три портрета без подписей. Портретов Ядринцева, Щапова, Шашкова и многих других, тоже потрудившихся для Сибири, комитет почему-то не нашел.

А дальше – полный беспорядок: тут и хозяйство Штумпфа, и эсперанто, и первая женская Омская гимназия, выставившая рукоделия учениц, и Омский кадетский корпус, давший за много лет «работы по рисованию» учеников I-VI классов! Всё это, может быть, и очень интересно, но какое отношение эсперанто имеет к сибиревдению и каким образом можно ознакомиться с естественно-

историческим развитием Сибири по рукоделиям омских гимназисток – всё это секрет г. комиссара научного отдела.

Немало интересного, правда, и здесь рассеяно, но все в беспорядке, без общего плана, точно случайно заброшено сюда чьею-то небрежной рукой.

Дали сюда свои богатые коллекции музеи. Но опять-таки музей – не выставка; для выставки не нужно ничего мёртвого; здесь все должно жить. Соболь, интересный в музее, не удовлетворяет на выставке. Здесь необходимо было к витринам музеев непременно прибавить массу оживляющих диаграмм, карт, сведений. Необходимо для выставки рассказать про соболя, жив ли он, где водится, в каком количеств, не исчезает ли, как идет торговля им и т. д. А между никаких комментариев к витринам музеев не было. Жизнь выставки была нарушена. Экспонировался музейный покой. К тому же и экспонировался плохо, было мало. Зверей стиснули немилосердно; посадили всех чуть ли не на одну скалу. Впечатление ото всего вместе получалось какое-то грустное, неудовлетворенное… и, однако же, всё улыбались, а многие и хохотали… благодаря аквариуму. О! это знаменитый аквариум!

Чтобы не быть голословным, я сделаю выписку из каталога: «в аквариум находятся: 1) чебаки, 2) ерши, 3) стерлядь (5 вершков), 4) караси и 5) пескарь. Земноводные: 1) лягушки (три на одной дощечке) и насекомые: 1) плавунцы». Понятно, что при виде столь редкостных рыб и земноводных даже скептики становились веселее.

Странное впечатление, по ознакомлении с отделом Сибиреведния, производит архитектура павильона. Отдел выстроен ни более, ни менее, как в «египетском стиле». Пирамиды, два обелиска, шесть сфинксов. Это скромный намек на то, что наука родилась в Египте, что там один из мировых очагов цивилизации. Оказывается, что павильонам придавался стиль не соответственно будущему содержанию их, а над стилем думали особо, независимо от содержания. Мудрено ли, что в поисках за египетскими обелисками, организаторы провели почти все два года, и когда все детали павильона были обдуманы, то им уже не оставалось времени заполнить его соответствующим материалом? И можно ли с них строго взыскивать за то, что к шести египетским сфинксам они посильно прибавили седьмой сибирский, назвав его Сибиреведнием? Полную противоположность «Научному» отделу представляет «переселенческий павильон». Здесь все продумано, всё систематично, щеголевато, всё «как за границей»! На стенах и столах повсюду богатейший материал: диаграммы, графики, сводные таблицы, – словом, для изучения вопроса сделано многое. И не нужно думать, что отдел рассчитан только на специалистов. Правда, все диаграммы требуют обращаться с ними; правда, что они касаются едва ли случайно как раз тех вопросов, о которых решительно никто не спорит; даны, например, о том, из каких губерний, уездов, поселков, чуть-ли не местечек и предместий отправлялись переселенцы (то есть, как раз то, что, если и интересно, то только для лиц, детально изучающих вопрос). Но, кроме этого, есть вещи, интересные и для большой публики. Выставлена, например, модель переселенческой теплушки. Нужно отдать справедливость ведомству, ничего не подкрашено. Типичная «теплушка» на 8 лошадей или 40 человек стоит в своей первоначальной красе. Без дверей, без отопления, без уборной. Палати разобраны, печка ничем не огорожена, – живо вспоминаются все ужасы, которые в свое время были так связаны с понятием о «перевозке переселенцев». При взгляде на эту точную модель теплушки, становилось ясно, почему при движении поезда падали с полок и расшибались дети, почему переселенцы замерзали в пути и, вместо тепла, получали ожоги. Казалось, ведомство сознало свои грехи и, выставляя эту модель, как бы каялось в своих увлечениях… Но тут же – подпись: прежде. А рядом – хорошенький, чистенький, умытый «переселенческий вагон» с уборными, отоплением, палатями и громкой надписью: теперь. То же и с бараками.

Один стоит грязный, мрачный, с дверями, отворяющимися прямо на улицу; свету в нем мало, отопление неудачное; чувствуется, что здесь именно тиф был полноправным господином. А рядом чистенький барак в два света, внизу койки, сверху палати; тепло, уютно. И здесь тоже «прежде» и «теперь». Так же представлены и врачебные переселенческие пункты. Точно на «Гематогене» или каких-нибудь «метаморфозы счастья для дам», мелькают изобильно «прежде» и «теперь»; и на сколько не скупятся на черные краски для «прежде», на столько же розовой дымкой подернуто все, что находится под знаком «теперь». Но, к сожалению, как раз в этом спорном пункте никаких сведений, ни сводных таблиц, ни диаграмм нет. Сколько этих вагонов типа «теперь» уже функционирует, как давно они работают, где именно, на какие вагоны пала главная тяжесть перевозки переселенцев, существуют ли еще бараки презренного типа? «Прежде» – на все эти законные вопросы переселенческое ведомство ответа не дало. А ведь оно так любезно. Оно любит поговорить, это ведомство, И, точно, отводя душу «за вынужденное свое молчание по этому вопросу», ведомство вознаградило себя в другом: оно «шикануло» фотографическими снимками, которые должны воспроизвести картину «экономического положения переселенцев». И здесь… все обильем дышит, здесь реки льются чище серебра.

А в переселенцы удочками рыбу ловят; Марусенька мечтает у колодца; в чистой горенке старуха сидит за прялкой, а вот и семья снята, когда стригли барана. Стрижет мать; волны шерсти так и плывут на нее; сынок 4–5  лет гладит барана по голове, а рядом стоит отец, счастливый, довольный, и блаженно потягивает трубку. Тут же фотографии знаменитого Славгорода («сушка кирпичей» и разбивка улиц 1909 г.).

Все это завершается, как и следовало ожидать, кинематографом; мелькает снова Славгород, панорама тайги и – картина пятнадцатая: «на улице около сельского правления сидит чиновник; на столь книги, шкатулка с деньгами, около которой стоит стражник: при выдаче пособия всякий вперед, толкотня, суета, большое оживление». Картины обратного переселения в ведомство не показывает.

Мы не будем подробно останавливаться на других павильонах выставки. О них достаточно в свое время писалось. А вывод из общего обозрения выставки остается все тот же: выставка не удалась; совсем не коснувшись одного, не достаточно представив другое, она отпугивает еще и слишком ярко выраженной тенденцией официального благополучия.

Отчего же не удалась выставка? Отчего, несмотря на субсидию, на общий интерес и на всяческие поддержки, она все же вышла какой-то хилой, слабосильной и вялой? на этот вопрос различно; ближе к истине ты, кто указывал, что нельзя такой огромной важности дело вершат порядком чисто канцелярским, бюрократически-выдержанным, а потому и бесплодным.

Правильно считали большим минусом для организации выставки то, что к этому делу были сравнительно поздно привлечены такие общественные организации, как Омский отдел Императорского Географического Общества и Общество изучении Сибири. Но это указание требует и значительной поправки. Не говоря уже о молодом и еще слишком слабом Обществ изучения Сибири, даже и Географическое Общество, как бы близко к организации выставки оно ни стояло, все же существенно улучшить дело было бессильно. Мы умышленно минуем всё неурядицы и промахи организаторов; нас мало интересует крайне неудачный подбор лиц, стоявших во главе выставки, нам важно отметить другое. Нам кажется, что вообще организация такого громадного дела, как выставка, намеревающаяся представить «наглядную картину Западной Сибири в естественно-историческом и культурном отношении», нам при данных условиях не по плечу. Поскольку идет еще о выставке технических, промышленных, заводских и иных изобретений, мы здесь справляемся с задачей не хуже других. Тут есть у нас и интерес (хотя бы материальный), и инициатива, и нужные силы. Совсем иное в области социальных интересов. Как только речь заходит о живой жизни, о быть, о переплетающихся и взаимно противоположных интересов, так вся окостенелость и придавленность общественной жизни сказывается вовсю. Нужно организовать отдел «Сибиреведния», хотят показать жизнь, быт, интересы, нужды громадной страны – и невольно возникает вопрос: а кто будет показывать?

Кто является представителем и доверенным этой страны? Кто изучил её? Кто подслушал её скорбные песни, кто её горестями; кому доверила Сибирь свои думы, и кто любовно сможет показать их интересующимся?

Вопросы серьезные. Жизнь отвечает на них отрицательно; она говорит: нет земства, нет печальников родной страны, общественных организаций; все задавлено; распылено; под гнетом; а всевозможные канцелярии в ответ склоняют во всех падежах чиновника: организует чиновник, вопрос исследовал чиновник, доверено чиновнику, достаточно чиновников, все будет сделано чиновниками. И они сделали по-своему: диаграммы, картограммы, отчеты сводные и простые. Жизнь убита, вместо выставки – грандиозная канцелярия. Вспоминается, как параллель, другая выставка – прошлогодняя всемирная выставка в Брюсселе.

А там маленький отдел, кажется, бельгийских железнодорожных рабочих. Организованные и связанные во всевозможные союзы, профессиональные, потребительские; члены великой рабочей семьи, сознавшие свои классовые интересы, бельгийские рабочие, действительно, могли показать, выставить свою жизнь. Они дали не только скелет, остов, нет, они душу живую вдунули в своё дело. Там всё жило. Там видно было, в каких условиях, каким трудом, во сколько времени достается рабочему его франк и как располагается он в руках жизни. Вот кубик заработной платы. Вот его часть, идущая на питание, на одежду, на пищу, на воспитание детей. А, вот, видите маленькую частичку кубика?

— Это на удовлетворение духовных потребностей. Вы находите это ненормальным? Вы находите, что это нужно изменить? Пожалуйста. Вот здесь показано, чего хотят рабочие в ближайшее время. Вот кубик, которого они домогаются завтра. А вон там конечная цель, идеал рабочего движения. А вот этот кубик защищают предприниматели. Они находят, что он достаточен. Вот и его история и т. д., и т. д. А рядом капиталисты, министерство труда, синдикаты по-своему освещают тот же вопрос. Из столкновения мнений-- родится истина. Жизнь кричит, идет своим шагом, смерти и унынию нет места.

Сознанные интересы организовали жизнь. А. организация в жизни дала жизнь выставке.

В Омске – иначе. И тут есть, хотя бы тот же, железнодорожный павильон. Красивый, чистенький, спрыснутый одеколоном – пресс-папье со стола министра. А жизни нет. Мертво. Вот хоть бы модель судженских копей. Слов нет, все сделано красиво, наглядно, ясно. Отчетливо видны вагонетки, шахты, фонарики, машины, а человека нет.

Рабочий ведь тоже есть на судженских копях. Он имеет свои интересы, свои цели, свою жизнь; но он не организован. Он задавлен, разбить, запуган и «выставить» сейчас свою неприглядную жизнь он не может. Чиновник её не коснулся, и модель судженских копей вышла для большинства хорошенькой елочной игрушкой… А она должна была стать полной самого захватывающего интереса.

Другой с библиотекой. В том же железнодорожном павильоне стоит модель «вагон-библиотека».

Вещь интересная. Ведь она говорит о духовных запросах, о жизни души человека, который заброшен на какой-нибудь гиблый разъезд, в глухую тайгу. Этот «вагон-библиотека», ведь это-спасение людей, гибнущих от безделия, тоски и одиночества в Сибири, это – счастье для тысяч тружеников. И как все устроено! Полки, полочки, 213 изданий, газеты, журналы: «Русское Богатство», «Русская Мысль» и т. д., и т. д. Но кто же эти журналы читает? Как пользуются библиотекой? больше всего интересуется железнодорожник? Доступна ли библиотека одному, многим, всём? Открыта ли она для начальников станций, дистанций, стрелочников и смазчиков или только для показа господам министрам? Где функционирует? Сколько пробегов делает? Довольны ли ею? «Ответа нет. Бушует вьюга».

И тут рабочие, служащие, железнодорожные врачи и прочие мелкие люди – в «состоянии аморфной массы». Их голоса на выставке не слышно. А чиновник смог только выставить модель, и кончено. О том, что модель построена «прежде», что «теперь» вагоны-библиотеки без крыш, рассыпаются и что о них говорят лишь в министерских отчетах, да мечтают в мрачных депо – об этом узнать на выставке было нельзя. Чистенький и раздушенный выставочный павильончик не впустил к себе страничку жизни. Жизнь осталась за бортом. Заявить об её правах пока некому.

Повторяем еще раз: все было прилично, все не хуже, чем у людей, но лишь до поры, пока не касалось жизни. Плуги простые, универсальные, самоходные, жнеи и вязалки, машины и машиночки – всё блестело, было красиво, удачно, все жило. Как же только речь доходила до жизни, до «сибиревдния», до инородческого вопроса, до колонизации, до быта, – так неминуемо и всюду обнаруживался крах. Машину выставит капиталист, техник, нанятый инструктор. Выставить и в ход пустит. А жизнь кто выставит? Наёмных дел мастер господин чиновник? Пожалуй, да! Но предварительно он убьет жизнь. Даст материал для музея и обезличит выставку; или подменит жизнь канцелярией и глуповато улыбнется: дескать, ловок и я!

Здесь бы с обозрением павильонов можно кончить. Но хочется заглянуть еще в один. Скромный павильончик, или, вернее, пристройка, рядом с помещением для околоточных (охранников – «Трамплин»), с одной стороны, и с постройкой «для мужчин и для дам» – с другой. Этот отдел не строили в египетском стиле; забыли и про стиль модерн; да и «не к лицу румяна». Товар не карьерный. Пусть выставка сельскохозяйственная, пусть Сибирь страна скотоводческая, все равно ветеринарный отдел и в одной комнатке поместится! В переселенческом весело. Тысячи брошены. Зима представлена с ваткой и с зеркальцем, снега и льда. За то и утешение. Переселенцы процветают, города растут, есть что показать, есть над чем и постараться. А в ветеринарном отделе – грустные песни.

Румян с собой на выставку отдел не захватил, а выехал попросту с тем, что скот гибнет, эпизоотии свирепствуют, олени вымирают, замша производится «кустарным, самым примитивным и антисанитарным способом». Выставлена и скромная витрина: Тобольский ветеринарный инспектор показывает, что, несмотря на всю заброшенность, та же наша замша лучше заграничной «с пломбой!». Одна, две витрины; остов марала, десяток брошюр – всё показывает, что вы не в модном выставочном павильон; так как-то, Христа-ради, для заполнения пустого места приютили ветеринарный отдел. И не мудрено. Если бы его развернуть, как следует, да тысячи, ушедшие на одни только переселенческие декорации и кинематограф, употребить на для освещения вопроса о ветеринарной беспомощности Сибири, то не пришлось бы «экономическое положение переселенцев» характеризовать исключительно стрижкой на редкость волнистых баранов. Появились бы другие картины. Они были бы ближе к истинам, но для рекламы и карьерных целей мало годились бы. И их избегли.

Общая атмосфера выставки тоже мало способствовала её процветанию. Мы и не остановимся на мелочах, на мелких самолюбиях и недоразумениях: все это в большом деле возможно, почти неизбежно, и для обрисовки общей атмосферы не годится. За кулисы не каждый заглядывает, да и к лучшему. Артист на сцене – достояние публики. На сцене посмотрим и деятелей выставки. Несколько интересных фактов дают цельную картину.

Семипалатинский подотдел Императорского Географического Общества выставил портрет Ф. М. Достоевского, его автограф, модель кареты, подаренную Достоевскому одним арестантом, кареты, в которой возили «декабристов, а позже знатных ссыльных». Выставил и витрину с орудиями пыток и клеймами.

Начальник края при посещении выставки высказал мнение, что эта витрина к выставке не подходит. Комитет взял под козырек, и витрину вынесли. Забыли, что витрина подарена сибирской полицией с разрешения департамента полиции музею, и что в музее она показывалась и впредь будет показываться. А спорить о том, что витрина не подходит к «Сибиревдению», конечно, никто не рискнет. Клеймо и пытка когда-то отождествлялись с понятием о Сибири. Но… выставка, выставкой, а Шмит, Шмитом.

Или:

Академик Шмаров нарисовал для переселенческого павильона два великолепных панно. Одно изображает передвижение гуннов; Азия идет на Европу. Молодой, жизнерадостный, беспечный человек-дикарь стремительными ордами несется. Куда? Неизвестно. Откуда? Тоже.

Несется, как вихрь, в каком-то упоении, точно в вакхическом танце. Веселье, задор и молодость! Азия идет на Европу! И второе панно: крестьянин едет за Урал. Нет больше дикаря. Сознательно, планомерно, шаг за шагом движется переселенец. Он взвесил все; он знает, что оставил дома, куда идет, зачем? От прежнего задора остался только мальчишка сын. Четырнадцатилетний, он не знает забот. Он в степи. Подхватил на плечи двухлетнего братишку и впереди телеги несётся с ним. Сибирь – «и налево цветы, и на право цветы». Он захватил их полной горстью, показывает брату, и оба хохочут, несутся по степи. А их догоняет подросток – сестра. Грудью вперед летит она к ним, втер ласкает голые руки. Оба панно-дифирамб переселению. Это – своего рода тоже «прежде» и «теперь», только талантливое, красочное, живое.

Тхоржевский и нашел: «неприлично! Гунны – полуголые; у девушки руки голые, без ботинок! Не-удобно». Комитет еще раз взял под козырек и… панно убрали. Куда? В театр. Там вечером незаметно, да к тому же фарс. Нравы голые, картины голые – там им и место. Острят омичи, что нужно было гуннов нарядить во фраки, а малороссиянку в jupe-cullotte, чтобы не бегала. Но остри, не остри, а панно сняты, и академик Шмаров… порнограф!

Не удивительно, что все это действовало принижающим образом. До такой степени принижающим, что город Омск свой павильон назвал: «Павильон Омского городского управления".

Заходит любопытный. Представитель павильона читает с диксионером (со словарём – «Трамплин») Legras «au pays russe». Вид неприступный точно заранее обижен.

Диалог:

— Извините, у вас, очевидно, ошибка! Написано: Павильон Омского городского управления?

— Ну так что-ж? Павильон управления, да!

— Но ведь у вас, извините, «самоуправление». Дума, управа, выборы… По закону… самоуправление.

— Ну это, знаете! Есть полицейское управление, есть городское управление. Так и написали.

Всё это – мелочи, но из них состоит жизнь. Витрина панно, то маленькое обстоятельство, что город забыл, что у него самоуправление, всё это точно передает атмосферу выставки. «Ниже травы и тише воды» и «чин чина почитай». Самостоятельность, инициатива, смелость собственного мнения – всё это вместе с картинами академика Шмарова было признано для выставки не подходящим и предупредительно убрано.

Присуждение выставкой почетных отзывов и наград тоже не было удачным. Жалоб на экспертные комиссии поступило достаточно; критиковали экспертизы, даже награжденные золотыми медалями. Но это опять-таки возможно, житейское: недовольство так свойственно природе человека. И, однако, был такой случай, запротоколированный самой экспертной комиссией. В Омск есть пивоваренный завод. Он выставил пиво; просил подвергнуть экспертизе. А чтобы господа эксперты лучше убедились, что пиво превосходное, хозяин завода приглашал их пожаловать на место. Справедливо полагая, что пиво нужно оценить по экспонатам на выставке, а не за обедом на заводе, эксперты отказались от приглашения. Заводу был присужден почетный отзыв. А затем члены комиссии рассудили: раз экспертиза произведена и закончена, то отказываться от посещения завода оснований нет.

Завод посетили, осмотрели, отобедали и… постановили: в виду того, что работы на заводе производятся в удивительно хороших условиях, что рабочие не жалуются, заменить похвальный отзыв… медалью.

В состав экспертов, подписавших протокол, был один из членов палаты Михаила Архангела. При другом составе можно было бы думать, что тут подействовал обед, общения не столько с рабочими, сколько с хозяином; но раз здесь палата Михаила Архангела, значит, злоупотреблений быть не могло. Ведь палата затем и существует, чтобы бороться со злоупотреблениями и засильем. Значит, эксперты просто не понимали, что такое экспертиза. Не понимали того, что награды выдаются только за экспонаты: ведь и при хороших условиях можно торговать прескверным пивом.

Скептики утверждают, что этот случай не единственный, и указывают на «Дружеские Речи». Экспонат сам по себе не важный, но зато… редакция. хорошо «организована». Так хорошо, что без похвального отзыва уйти не захотела. Ну, и пришлось дать.

Единственно, что выгодно отличает организаторов Омской выставки от их коллег по устройству других выставок, это бездефицитность предприятия. По сведениям секретариата выставки, дефицита не будет. Может быть, набегут какие-нибудь три-пять тысяч, но при сотнях тысяч оборота это не расчёт.

Чем объяснить бездефицитность? Субсидии и пожертвования не защищают от дефицита. Везде бывают субсидии и везде перерасход. Объясняется дело иначе.

Один из крупнейших экспонентов утверждал: «атмосфера чиновничья, мертвая; во всем косность: живое дело обезличили; но не воровали». И это «не воровали» Сибирь удивило. В Иркутске пришлось слышать следующий разговор двух коммерсантов:

— Едете с выставки? Что? Как? Удачно?

— Плохо… Пусто, как в Сахаре… Павильоны Египетские, а внутри три лягушки да пескарь… Но не воровали.

—  Так что ж? Молодежь, что ли, организовала?

— Какое! Старики все. Генерал-лейтенанты… Песочек.

— Так как же «не воровали»? Старики, а не воровали! Странно.

Действительно, странно, но эта странность светлое пятно на фоне выставочных дел.

Каково же значение выставки? Пусть она не удалась, но все-таки какой оставила она в Сибири? отразится в жизни страны?

Конечно, о том громадном значении, какое придавалось выставку при её открытии, и речи быть не может.

«Выставка положит начало новой эры Западной Сибири, говорил начальник края. Она вдохнет в край новую жизнь». И то, и другое уже давно сделано. И новая эра, и новая жизнь; но помимо выставки. Сама-то выставка есть ничто иное, как следствие, скромный результат этой самой новой эры. Значение выставки неизмеримо меньше. Она могла дать много Сибири, но была неудачной. Оставим это. Выставка, как она была в действительности, едва ли что-нибудь дала стране. Следы, может быть, окажутся, но слишком незначительные, чтобы их сразу заметить.

Экспоненты, и все-таки хоть кое-что получили. Страны они, правда, не увидели; с рынком их не познакомили, но они узнали конкурентов. Они померились силами, изучили друг друга, кое-чему научились друг у друга; работа их пойдет веселье, оживление, Сибирь они будут тормошить энергичные.

Для Омска, в частности, выставка пройдет, скорее всего, бесследно. Но для общественной мысли, для накопления коллективного опыта выставка дала блестящий урок.

Кеннан когда-то характеризовал Омск: «Это город с 30 000 жителей, в котором самое большое здание – военная школа, самое живописное – полицейское управление, который не имеет ни собственной газеты, ни общественной библиотеки, в котором одна половина населения носит царскую форму и считает своей задачей править другой половиной». Прошло 25 лет. Многое изменилось. Ещё больше осталось неизменным. И выставкой жизнь подчеркнула ясно, отчетливо: если кое-как, с грехом пополам, со слезами и скорпионами одна половина в форме справляется с задачей править другой половиной, не носящей формы, то все же жизнь творить" форменная половина не способна. Сделать выставку удачной -- значило показать громаднейший край, заинтересовать им, заставить полюбить его.

Для этого организаторами должны быть общественные единицы, люди жизни; а самая жизнь должна быть освобождена от всевозможных пут, опек и цепей. Без этого настоящая выставка немыслима. Она неизменно перейдет в канцелярию.

Первая Западно-Сибирская выставка это рельефно подчеркнула. В этом её смысл и великое значение.