Художник Георгий Кичигин: «Я почему свою песню долго пою? Рос как поганка»

В Городском музее «Искусство Омска» до конца января проходит выставка Георгия Кичигина «Парк памяти». Когда я шла на творческую встречу с художником, понимала, что встречусь с живым классиком. Я знала его произведения и восхищалась ими, особенно монументальными полотнами, но даже не представляла, насколько открытым и интересным человеком окажется Георгий Петрович. Он словно ожившая история. Его взгляд на живопись и ситуацию в стране, рассказ о его обучении и становлении как художника, рассуждения о кумирах и истории отдельных работ – это то, что я настоятельно рекомендую вам прочесть.

 

Начал Георгий Петрович с благодарности всем пришедшим.

Спасибо вам, что пришли сегодня. Эту выставку просто так понять нельзя, я не цветочки рисовал, не украшения, равные обоям, всё-таки здесь немножко поглубже материал, нужно призадуматься, если есть на это силы и интерес. Я это в одиночестве и молчании набросал, работаю я так туповато что ли, знаете, тихо сам с собою, я упираюсь в работу и довожу её до какого-то предела, ибо я выпечки сенежской.

Далее мы послушали подробную историю о том, как Георгий Петрович учился и состоялся как художник.

Если рассказать о том, как я пришёл к себе как к художнику, ничего здесь особого нет. Я просто попал в первые ряды. Я выпускник 1-ой художественной школы Омска. Мама каким-то образом изведала, что она открывается, и быстро меня туда приткнула. Всё началось в смятении таком, потому что школа только устанавливала себя, нас пинали по разным местам, покуда не выдали помещение на набережной (ул. Иртышская набережная, 40). Мы своими руками мягкими, детскими всё оборудовали там. 

И вот я отучился, а это случилось в 8-м классе, и мама ещё больше запереживала. Со мной учились друзья, которые тянули меня в медицинский институт.

Было такое блуждание на развилке, нужна была сила, которая бы направила меня. Силой оказалась моя маленькая мама.

Она меня воткнула силой в нужную ситуацию через директора художественной школы, Александра Степановича Санина. Это был удивительный человек. Кстати, в войну он находился рядом с Карбышевым, был его адъютантом. Мы его с родителями увидели по телевизору. Он вёл кружок изобразительного искусства и всего, что подвязывается к слову художник. И он взял меня в вечернюю художественную школу сразу на третий курс. 

Там были очень интересные ученики, кто-то закончил художественное училище, кто-то даже высшее, архитектурный курс к примеру, у нас был там человек, который был главным архитектором области, его Саша все звали. Они действительно были очень продвинутыми людьми, и им не хватало какого-то клуба. И видимо они как-то подсказали Александру Степанычу, что обязан завязаться узелок в его школе. Я до сих пор называю их друзьями, хотя некоторые из них были ровесниками моих родителей. Они как-то надо мной свои крылья распустили, прикрывали меня. Я был у них смешным элементом, потому что самый молодой. Например, когда обнажёнку женскую писали, тут уж можно было развернуться, поязвить надо мной. Так я получал образование.

Георгий Петрович рассказал о том, как пришёл к монументальной живописи.

Потом, сойдя с ума от подростковых амбиций, я начал биться головой об лёд. Чудом каким-то была для меня тогда монументальная живопись. Это целая история, как это всё навязывалось. В Советском Союзе пропаганда искусства была всегда на высоте, а здесь ещё и мощь изображения. У меня до сих пор есть манера – делать чуть больше натуральной величины, например, портрет процентов на 20 больше. Борюсь с этим, а может, уже и отборолся. 

У меня в книге есть воспоминание, как мы сдавали первый раз экзамен в детской художественной школе. Сдавали в Союзе художников в выставочном зале. Представляете, первый контакт с настоящими художниками, которые нет-нет, да и заходили на наш экзамен, смотрели. А мы сидели и своими клеевыми кисточками – тогда хорошие кисти были в дефиците – красочками делали эти экзаменационные постановки.

И вот заходит такой мужчина с бородкой, подходит к одной девочке, достаёт огромную кисть 22-го размера и одним махом без рисунка начинает это яблоко с кувшинчиком без рисунка изображать. Вдруг появились все рефлексы, блеск, все те цвета! Это было какое-то чудо. Потом сказал: “Кисть должна быть широкая, а краски только “Ленинград”!” – и ушёл. Нам сказали: “Это монументалист”. И вот у меня отложилось, что это самые лучшие профессионалы, и я заболел этой монументальной болезнью.

Далее Георгий Петрович рассказал о том, как ездил поступать в Москву и Санкт-Петербург, и как в результате остался в Омске.

Я три раза съездил поступать, один раз в Москву и два в Питер. Первый раз в Москву в Строгановку с мамой, потому что один я никуда не вылетал, не выезжал. Там всё было до обморока морального. Я приехал с маленьким холстом, а там была такая огромная постановка, две тётки стояли толстые, голые, ну красиво стояли. У меня всё внутри упало, потому что на маленьком холсте изображать такое нельзя. Что-то я сделал, отрицательной оценки вроде не получил, на рисунке было легче. Там оценкам присваивали порядковый номер. У меня была 4-ка, но какая-то 40-я. Ну, а что я мог сделать после 10-го класса и художественной школы? Я решил, что в Москву больше не поеду.

 В следующий раз я поехал, - уже подготовленным, знал, что холст должен быть большим и кисточка широкой, – в Питер, в Мухинское. Там я вроде как отэкзаменовался хорошо, у меня даже по композиции была «четверка», 5-я что ли. И все были «четверки». Но конкурс был до 140-ка человек на место. Очень сложно поступить. Меня приглашали на другие факультеты, на металл, на текстиль, разные направления декоративно-прикладного искусства или свободным слушателем. 

Я вернулся в Омск, гнётом висела армия, если бы загребли, жизнь бы поломали. Надо было в Омске поступать на худграф. Поступил я легко, я в школе и в общеобразовательной нормально учился, ничего не забыл. Отучился год и летом вместо пленэра поехал поступать снова в Питер. И там то же самое, что и раньше, со мной приключилось, иначе и быть не могло. Брали 5 человек в этот мой заезд, причём два место - бронь для союзных республик, три остаётся для тех, кто может жить в Питере.

И остался я, вздохнув, на худграфе. И правильно сделал! Это потом подчеркнула жизнь несколько раз.

Рассказал Георгий Петрович и про то, почему, на его взгляд, лучше учиться в Омске на худграфе.

Выпускники оттуда приезжали к нам. Например, мог приехать выпускник с золотой медалью из Питера от Евсея Евсеевича Моисеенко. Станислав Кондратьевич Белов, Геннадий Арсентьевич Штабнов  ездили туда на экзамены, опрашивали преподавателей, смотрели, как кто защищается, что говорят о каждом из выпускников, и закупали эти кадры. Это был серьёзный и возможный для Омского союза художников ход. У нас был комбинат великолепный, самый богатый, можно сказать, за Уралом. И вот эти выпускники больше ничего не могли делать, как Евсея Евсеевича строить. У кого они выпускаются, на того они и похожи. Или, например, сразу можно было сказать, вот это Мухинское училище, скульптура, обозначение складок как куриные лапки. И виден этот комплекс ученика, и не даёт жить очень многим людям.

Почему я долго пою свою песню? Потому что меня на худграфе никто практически не учил, я сам как поганка рос, со многими людьми.

Я брал то, что мне нужно было взять, удовольствие так удовольствие. Я не делал ничего в таком напряжении. Изучали всё, включая черчение, даже тушью пробовали рисовать, потом столярное дело, слесарное дело. Всё было прекрасно, и в этом раздолье можно было валяться, как в стогу сена. Больше у меня в жизни таких удовольствий не было как пять лет обучения на худграфе. Преподавательский состав: на худграфе работали личности, личности не зашоренные, каждый был по-своему хорош. Мы не шли по одной программе, как сейчас, всё было индивидуально. И не водили они рукой. Ну, делали какие-то замечания устные, ну, могли сбить с панталыку в просмотре студента. А так… так это была школа жизни, потому что мы были их молодыми друзьями, отношения были как у хороших знакомых. Даже с Либеровым. Мы его, конечно, побаивались, но он звал нас к себе после каждой выставки домой, садил всю эту шайку, водки наливал, грибами кормил и сервелатом московским. Всё было по-человечески, никто не перегибал палку, всё было в уважении. Мне досталось такое время, сейчас не так всё на худграфе. Сейчас ужасом всё заплывает, чиновничьим повидлом, губят, убивают сами всё живое. А моё счастье – оно там. Сейчас такого не испытаешь.

И мы там не только искусством занимались. У нас был ФОП – факультет общественных профессий, это и самодеятельность на сцене, студенческие вёсны, и на это ого какие серьёзные деньги отпускались. У нас на худграфе было 4 вокально-инструментальных ансамбля, была прекрасная команда КВН. К нам ходили все девчонки из мединститута. У нас люди с балконов падали, столько народу было на мероприятиях. Володя Башкин, актёр ТЮЗа, тоже на худграфе учился. Худграф давал такую прививку свободы. 

Рассказав про свой путь в живописи, Георгий Петрович ответил на вопросы собравшихся.

Вы преподавали на худграфе. Кого Вы считаете своими учениками?

Никого. Потому что это значит привить себя, а я сам когда-то был отравлен этим феноменом. Например, Алексей Николаевич Либеров тоже никогда руки не совал в работу. Это как прооперировать и оставить тампон ватный внутри. Я не был светом для своих учеников, я просто определял дорогу в порт.

Елена Боброва была у меня, например, защищалась. Куда бы я руки-то совал в её живопись? У меня в жизни не было таких составных. Женщины вообще лучше видят свет, а у неё феерия была своя, с первого курса. Помню, цыганок писала, и было столько красного! Я говорю: «У тебя краски красной много? А у меня голубой. Давай махнёмся!» Таких людей нельзя хватать за руки и куда-то направлять, надо просто следить, как они себя находят, у них своих мозгов хватает. Так что я так скажу:  был рядом и не испортил.

На какие периоды вы бы разделили своё творчество?

Да ну! Какие там периоды? У меня одно направление - это жизнь. Этот момент, в котором я жив. Мне этот момент то козу делал, то руки заламывал. Я на свою родину мог бы даже обидеться за то, что она отняла у меня массу энергии в самые золотые годы. Самые! Можно подумать, я не должен был переживать эту историю так бурно, поскольку выезжал за границу. А я начал-то ездить с 80-х, меня Союз художников отправлял, сперва в Венгрию, потом в Финляндию. Так резко, сразу чуть ли не в один год. Обычно же в социалистической стране побываешь, потом в капиталистическую не попадёшь лет пять. А Союз художников мог отправить. Причём ездил я один, без всяких там в гражданском «друзей».

Тоже думаешь, зачем мне этот поход за рубеж нужен был? Я бы написал там ну порядка 20-ти картин, всё так в диковинку, странные обороты, привороты, остановки, машины. В деревню Деда Мороза, Йоулупукки, ездили, было приключение. Но опять же, зачем оно мне? Даёт это, наверное, что-то. Опыт какой-то, он должен быть и отрицательный, и положительный. 

А вот климат политический на меня больше всего подействовал. Что греха таить: где бы я лучше место нашёл, чем Омск? В своё время у нас было 17 заводов, жили за шлагбаумом, закрытый город практически. Была тут своя мощь, помимо того, что ещё сельскохозяйственная мощага была. Я это увидел по другим городам, Томск вообще голодал, Новосибирск рыбные котлеты брал по утрам как Зимний дворец, когда их выкидывали на прилавки. Это ужас какой-то. А у нас было всё. А потом началось складывание всего, как в какую-то яму всё уходило. А я прошлое начинал любить и страдать по нему, что оно уходит. А в то время, когда всё рушилось, я не хочу. Сейчас многие страдают, что СССР нет, а я бы туда не вернулся. Оттуда просто тянет молодостью, теми ощущениями молодыми, нерастраченной силой. А так… Всё что осталось - это Родина, её куски как бы, той, какой она застыла в моём мозгу. А я хожу и думаю, вот, слава Богу, не нагрешил я, не наврал нигде.

 

Говоря про политический климат: какие события в контексте Омска или России максимально на вас повлияли и отразились в творчестве?

Да я за политическими событиями особо не следил, это они следили за мной. В 1993 году надо было выезжать за рубеж, в Германию, я так наладился, договорился. Это же не просто всё, надо же договориться, сделать план. Билеты купил. А в мастерской у меня был холст 1.5 на 2. Выставил я его, чтобы он рефлектировал белый, стоял на мой отъезд. И тут весть пришла, что Белый дом расстреливают, все эти дела политические, под танки кто-то бросается. Всё это по телевизору показывали, а мне не верилось в это. Также, как не верилось 11-го сентября, когда я как раз выезжал, оформлял в Новосибирске визу, и вдруг небоскрёбы-близнецы разбабахали. Возвращаясь к 93-му, скажу, что меня просто на неделю закрыли. И я начал работать. У меня был эскиз, коридор с бирюзовой лодкой. А тут так стало погано на душе, и это всё трансформировалось на этом холсте в пещеру с какими-то видениями, скульптурами. Люди сами себе этот мир творят, всё это зло, в нём живут и хотят выскочить в это золотое море, подальше отсюда. 

На выставке ваш семейный альбом со старыми фотографиями. Как удалось сохранить такую редкость?

Да потому что о нём никто не знал. Это мы уже с братом нарыли на чердаке, и он был припудрен вековой пылью.

У нас был частный дом, ему почти сто лет было, и там много чего валялось. И монеты находили в сундучке, и даже живопись. Видимо,оттуда я взял первые уроки, потому что у нас не было никого в семье, кто занимался бы изобразительным искусством. И вот мы нашли альбом, стряхнули с него пыль, посмотрели фотографии с братом. Брат на 6 лет меня моложе, значит шкодливее в 6 раз. Мне было, наверное, лет 12-ть, а у него как раз руки чесались. Я знаю, как дети могут усы нарисовать, глаза проковырять, поэтому это всё пришлось перепрятать. Я у родителей спрашивал, они сказали, наш альбом, дедовский. И больше никто ничего не говорил. Мама не знала половины, а отец наезжал с работы только переспать дома. Он был человеком деятельным, работал начальником участка на СибЭлектроМонтаже, его всё время на работу тянуло. Но потом как-то понемножку он начал рассказывать: «Вот это я там стою, мама, сёстры, вот соседи, а вот знакомые». Там было много фотографий с выскобленными лицами, или вырезанными. Сначала он говорил: «Не знаю, что такое». Потом-то он сказал, что это были военные люди в семье, мы зацепились за это и вытянули историю. Семья страдала, отец был в 15 лет вместе с семьёй на Васюганские болота выслан. Не навсегда, они вернулись. Отец в молодом возрасте был уже седоватый. Это были очень серьёзные моменты, много народу полегло. 

Каков алгоритм рождения ваших мыслей, желаний, сюжетов при написании картин? Как рождается произведение?

Я бы сам хотел алгоритм этот знать, легче было бы, наверное. Но всё равно это было бы запрограммировано, что ли. Я начал рассказывать, что я сенежского поля ягода. А «Сенеж» - это центральная творческая дача, дом творчества, где собирались до 90 человек творцов (Всесоюзный Дом творчества «Сенеж» от Союза художников СССР Московская область, г.Солнечногорск, Тимоновское шоссе, 1 ). Там можно было два, может,  четыре месяца оставаться. Это как раз озеро Сенеж, очень красивые места, там народу нет лишнего никакого. И вот там как раз под выставки большие в Манеже готовилось примерно 7 тысяч работ. Все выставки были под девизом каким-то раньше. Вот так, работали обычно в домах творчества. “Сенеж” не один был, конечно, сейчас не буду перечислять, их у нас было не меньше 50-ти по Союзу. За рубежом было сколько творческих квартир и дач! В Париже было больше 15-16-ти мастерских. В раз, за два месяца могли сделать центр выставки, чётко, согласованно и качественно, самое главное. Рассусоливать, распускать бороду, задумываться было некогда, там надо было собираться в нервный комок и сразу всё придумывать. Туда затаскивали даже дизайнеров, Коник – был такой – и Розенблюм, вот они дизайн целых городов делали, небольших, конечно, это ведь очень серьёзные проекты. То есть эти дома творчества были такой кузницей, таким большим подспорьем для всего агитационного механизма страны. Хотя мы, конечно, не Ленина рисовали, там были просто картины, просто качественные, вот и всё.

 

Ну а темы, откуда они у вас рождаются? 

А тема она вот так рождается: что-то увидел и вдохновился. Главное, нужно быть немножко зевакой, ходить по городу и смотреть.

Вот как машина появилась, я меньше вижу. А раньше, когда я ходил пешком, вот где-то чем-то потянуло, кто-то пискнул, и начинаешь связывать это воедино. Вот что-то тебе неудобно стало, кому-то плохо, кому-то очень хорошо, и вот из этой мозаики рождается творчество.

Например, весна, хоть столько вёсен уже было, и улица Омская особенно меня на творчество побуждала, стоишь на остановке, смотришь, дома, где-то целые ещё, а где-то разрушенные, всё вместе, смерть и жизнь. «Моя улица» где-то есть у меня картина - одна сторона прахом, вторая - отражение этого праха. Или картина «Суббота», там в луже грузовик стоит и колесо какое-то, обруч, картина началась именно с этой игрушки, которая стоит в ржавой воде, и вот у меня пошло-пошло-пошло, и я начал думать, что это, как? И вот золотые шары и бабка какая-то, и в итоге картина. Понимаете, я не делаю эскизов, ну что-то там корябаю карандашом, обычно пока по телефону разговариваю на другие темы. Вот как мозги работают? Рука что-то рисует, как у собаки, когда ей за ухом чешут, задняя нога дергается. Всплывает в мозгах какой-то образ. Я краской покрывают холст, всё течёт, я пишу маслом почти как акварелью . И ты уже начинаешь всматриваться, выстраиваешь этот момент, вот от этой лужи идёшь, от этого ненужного, брошенного, уже к какой-то нашей жизни. От ржавого автомобиля и вот пошёл-пошёл-пошёл - гора мусора, вспоминаешь где, что, это уже потом приходит и складывается в картину, то, что я где-то видел. Или картина «Своя музыка»: мы жили на улице Омской и только застраивались, а другая сторона - старые дома, люди жили в них, на крыльцо выходили поутру мочиться. Они забывали о том, что там такой кинотеатр, все на них смотрят, понимаете, у них своя жизнь, она не прекращалась. Всё это забавно, всё интересно.

Бывает, что тянет куда-то в другую сторону, Ты одно придумал, а тебя потащило, и ты сопротивляться не можешь, думаешь, ладно, я сделаю именно это, а потом вернусь к своим мыслям, но к своим вернуться не получается, потому что они как бы рангом ниже, как-то случай лучше сделал, чем я придумал.

 

А в каком состоянии вам комфортнее творить, когда очень хорошо или когда очень плохо?

А я когда работаю, не понимаю, мне хорошо или плохо. Когда я работаю, я себя не помню. Не то что я захожусь, как эпилептик, и мажу, нет, всё тихо, но всё уходит куда-то. Поэтому я и радуюсь во время работы, довольно громко, оно отсекает все звуки, хотя само звучит, просто я его не слышу, а оно как шторм, а перед глазами только холст.

А что вам для работы необходимо?

Кроме того, о чём я уже говорил, свет ещё. Ну и когда заносит, начинаешь заходиться, останавливаться нельзя. Вот например, в автобусе едешь, заходит женщина беременная, и мужчине говорят, мол, встань, уступи место, а он отвечает: «Я работал, 6 часов на ногах стоял». (Смеётся) А у меня было по 13, по 14 часов стоял. Я раньше только стоя работал, я два года ломал себя, чтобы сесть, это оказывается настолько сложно. Первое - мозги страдают, второе - вообще весь скелет не так работает. Вообще, главное, чтобы организм не мешал, а всё остальное свяжется. 

Согласно городской легенде, Врубель, хоть и родился в Омске, но вынес отсюда только одно – пленительный образ сирени. А у вас есть что-то такое из детства?

Да Бог его знает. Я просто, как всякий художник, счастлив, если в меня влезает что-то и со мной что-то происходит. Даже если это гадость какая-нибудь, если я её переработаю в какой-то образ, это для меня хорошо, даже если это для меня убыточно. Но я ради этого готов на всё, лишь бы образ состоялся.

А что вы пишете на данный момент времени?

Я сейчас пишу отчёты. Пишу отчёты для академии. Все свихнулись. Сейчас мир такой, покидать не жалко. Потому что мир просто свихнулся по всем статьям, особенно наш российский мирок. Он смотрит туда, дразнится, отплёвывается, а сам хуже еще, чем Запад, в десять раз. Я не буду приводить примеры, на каждый день огорчения. Через ВУЗ, что с ним, с программой делается, детей заставляют чёрт знает чем заниматься. А преподавателю ещё на 3 умножают, чтобы он этой гадостью занимался. Ужасы нашего времени. Я не думал, что бумага так может раздражать, раньше не сталкивался. Я даже профессора получал, как-то у нас холодное получение было, не писал я этих работ. Потому что нечего писать художникам, если ты профессор академической живописи, ты должен написать академической живописи много каких-то работ, и так укрепиться. Чтобы они публиковались везде, чтобы их брали в диплом. Вот это наша работа. А писанина? ой, нет!

Так что бедные мы бедные, и бедные молодые, которым жить с этим. Это же всё будет развиваться, всё тупее и тупее. А тупой инструмент больше колет.

Какая ваша картина у вас любимая? Каково ваше отношение к вашему творчеству?

Я скажу, как многодетная мать: любимых нет.

Иной раз мне всё это настолько не нравится, даже подходить не хочется к холсту. Разные бывают состояния. Может даже человек со стороны сказать: «гадость», я ведь задумываюсь, гадость? А когда кто-то похвалит, это действительно окрыляет. Просто нельзя подвязываться ни к чему своему сделанному. Это как если родители хотят к своим детям относиться правильно, их надо отпускать от себя, только со стороны смотреть. И не оговаривать, что, мол, они плохие, какими были, такими и останутся. Мои картины уже отпущены, я их просто создал. Это мнение других может быть: или пригреть или отвергнуть.

Про учителей: на чьё творчество вы ориентируетесь?

Я как все передвижники - на Чистякова. Нет, понимаете, один человек никогда не обеспечит тебя всем. Ты его не поймёшь до конца, это же нужно в его шкуру влезть. А вот из отряда целого выбрать можно. Например, Врубель как рисовал, Репин. Серовский рисунок больше всего из этой плеяды после Чистякова принимаю, потому что он свободней и выдумщик большой в пластике. Очень много анималистических рисунков у него, не списанных, не срисованных с натуры, сама рука у него рисует, по фантазии. И как он с этим обращается, меня восхищает. Просто он знал всё это досконально, и хочется мне также знать. Завидую белой завистью. Но кумиров я себе никогда не выбирал. Из под меня эти костыли выбили давно, ещё в юности. Мне подпорок никаких не надо. Мне это ещё «Сенеж» дал, да многие посвящены в эту религию, неделания себе кумиров ни в чём. Потому что есть какие-то спасательные круги, но они нужны на время добраться до берега, а дальше ты этот спасательный круг не должен с собой носить.

Когда настанет какая-то страшная или неудобная ситуация, тогда я сотворю себе кумира, найду себе поплавок, а так не стоит. Ты будешь его носить, ты будешь о нём думать, ты будешь как он. Я не придерживаюсь этого.

Учителей должно быть много, надо всех их сплюсовать, в какой-то объём души собрать. И тогда ты можешь пользоваться потихоньку всем, всем, что подходит к данной ситуации. 

Я прожил довольно длинную жизнь и чего только не насмотрелся, в том числе всех безобразий, которые сейчас творятся. Всех этих инсталляций, пыльных гадостей, разговоров по три часа ни о чём.

 

Но всё равно ведь живопись классическая никуда не делась?

Живопись не меняется, люди меняются. Возьмём к примеру музыкантов, ведь никто бы не стал их слушать, что они там культяпками своими играют, как медведь на щепе. Ведь они обучаются, обучаются очень хорошо и не теряют мастерства. Или актёр, зрители бы его закидали тухлыми яйцами, если бы он плохо играл. А художник? Сейчас он просто исчезает и остаётся посредник, искусствовед. Вот это самое страшное.

Но это же временно?

Ну как временно, это периодически. И периоды всё короче и короче. 

А у вас есть какой-то ответ на то, что происходит сейчас в нашей стране?

Я лукавить не буду. Отвязались люди просто и ну набивать карманы, им наплевать на всё. Появилась просто возможность и безнаказанность. Законы сорвались с гвоздей. Потому что всем выгодно это, и законодателям выгодно, и судейским. Видимо. 

Всё стало меряться деньгами. Раньше я презирал всё это, я в 40 лет говорил, что никогда машину не куплю, хоть мог 10 раз купить. Потом купил всё таки, но не кроссовер, попроще. Зачем это всё? А вот люди что-то в этом находят. Не знаю, правильно ли они делают, правильно ли я на это смотрю? Судить нельзя. Мы в такой ситуации, когда все за это, внутренне все за. Такая зависть светлая к богатым. 

Скажите, эта выставка, это личная ваша коллекция?

Да, это всё, что было у меня в мастерской. Я просто вывернул карман и показал всё, что у меня в кармане. А многие работы - это работы, которые я не продавал. Хоть меня и просили, но я думаю, что всё это Омску как-то принадлежит.

Как-то востребовано ваше творчество не в Омске, в других городах? Были предложения по выставкам?

Конечно, есть предложения. Я вот завидую, раньше, когда был Советский Союз, наш комбинат всё оплачивал. А сейчас ты должен платить за всё сам, за всё! Можете себе представить? Чиновник авторучки себе не покупает, а мы всё оплачиваем. Мастерская стоит у меня почти 5 тысяч в месяц, прям как квартира. А есть вероятность, что она будет стоить около 40-ка тысяч в месяц. Ну и кто это выдержит? Одна моя работа стоит ну пусть 250 тысяч. Или вот возьмём чиновника, он получает 250 тысяч. Вот кого больше нужно ценить? Это всё очень большие истории, так просто не рассказать и не вникнуть. Понимаете, Союз художников может выделить 3 тысячи на персональную выставку. А что 3 тысячи стоит? Хорошая кисть. А сейчас ещё и дорожает всё, краски масляные дорожают, как строительные материалы, так и художественные материалы, я поражаюсь этой связи. Просто монополисты что хотят, то и делают. Это я вижу и по нашему заводу Баранова, где я отливал свои скульптурки, как они быстро перевернулись. На моей памяти там раньше были люди совести и большие профессионалы, а теперь там гадёныши, которых раньше никуда не подпускали, потому что они ничего не могли делать, а сейчас они начальники и у них самые большие цены по союзу. На Урале раз в восемь меньше отливка скульптур стоит. Поэтому нашу Любушку надо целовать и обнимать, и говорить: «Кусок золота, а не Люба!»

Ваша картина “Карнавал» сейчас очень актуальна. У неё непростая судьба. Расскажите про неё.

У нас в Союзе стонали все, что у нас не хватает жанровиков, и вот как-то… 1982 год был, кажется, Рощупкин тогда был, и он запустил первый карнавал. Там фигуры были все эти, конники, лодка с богатырями, это всё проходило под моими окнами, у меня на Ленина окна выходят. Первый раз отметили день города таким образом.  И я как раз эту картину написал, и все поразились, что я такую работу сделал, мол, он обычно чернуху пишет, и вдруг это сделал, да ещё с какими-то намёками. Но какие намёки, если они все плыли мимо меня? Эту работу с выставки сразу купили, область купила. И она была выставлена в Доме бракосочетаний и висела там очень долго. А года 4-5 назад ремонт там затеяли и отвезли эту работу куда-то на склад и, видимо, забыли об этом. Сейчас обновляют всё, картины не нужны. Работа потерялась, и я как-то об этом забыл. А один мой родственник как-то её увидел и говорит мне, что работа эта в Кировском интернате для психбольных детей. Странное, говорит, к ней там отношение, дырка посередине, отслаивается краска. Я тоже как-то сразу не среагировал. А потом мы с Владимиром Фёдоровичем Чирковым поехали посмотреть. Нам директор не показал её, говорит, я директор новый, старого посадили. Мы с народом там долго разговаривали, народ говорит, картина в кочегарке стоит. Ну мы пошли в кочегарку, она довольно чистая, но работа там стоит в таких условиях ужасных, там очень жарко, и она вся облезла. Нам рассказали, что до этого она висела в столовой, санитары заходили и говорят, что у вас висит, почему она гряная, пыльная, вы её мойте. И вот они, видимо, мыли её с доместосом, шоркали с той и с другой стороны, и она стала облезать, даже рама не выдержала. И вот мы спросили, а можно ли её забрать? Директор говорит, да ладно, пожалуйста. Увезли, привезли ко мне. Я долго на неё смотрел, что-то меня так царапало, всё-таки это первая моя жанровая работа такого размера большого. Потом месяц занимался её воскрешением. Вот такая история. А ведь она прилично стоила, я помню, был очень рад её продать. А сейчас я привёз её на выставку.

 

Это самая большая ваша выставка?

Больше не было. И если бы не музей «Искусство Омска», это было бы невозможно. 

А сколько издано альбомов с вашими картинами?

До сих пор было два, больших. И то думаю, зачем я это сделал? Всё это ерунда какая-то. Надо было поменьше сделать. Очень дорогие они получились, и таскать тяжело. Всё должно быть легче, и повеселее тогда будет. А когда много имеешь - это грустно. 

---

Выставка «Парк памяти» будет работать до конца января. Время работы музея вт.-вс. 11.00-19.00, касса до 18.30. Понедельник - выходной. Стоимость билета 200 рублей, школьники, студенты, пенсионеры - 140 рублей. Более подробную информацию можно получить на сайте музея.

 

                                                                                                                                      Анна Воробьёва