«Автор испытывает боль чаще, чем пишет», – поэт Екатерина Овчинникова

«Трамплин» запускает новую рубрику «Не зря». В ней мы будем беседовать с омскими литераторами. Вдохновением для её названия послужила культовая строчка Аркадия Кутилова: «Заря не зря, и я не зря…». Первым же гостем стала поэт Екатерина Овчинникова.

 

Екатерину Овчинникову многие знают  как руководителя творческой платформы «ВЫСЬ». Она пишет статьи для «Трамплина» об омских литераторах прошлого, например «Поэт Пётр Драверт: вечные темы глазами учёного» её материал. Но Екатерина ещё и замечательный поэт. Мне показалось  интересным проникнуть в её творчество для того, чтобы задать девушке вопросы для откровенного интервью. Оно получилось живым и настоящим. Вы узнаете, для кого и в каких состояниях Катя пишет, каких поэтов читает, что значат для неё смерть и взросление и что делает её счастливой, чуть больше узнаете о поэзии в целом.

Начнём с детства. Какие у тебя самые яркие воспоминания из детства и что, ты считаешь, из детства тебя сформировало как человека и как поэта?

– Мне кажется, детство – это очень важный период, и сейчас, после того, как я себя сколько-нибудь осознала как поэта, когда уже есть разгон по любовной линии,  начинаешь оглядываться назад и прорабатывать то, что происходит с тобой в раннем детстве, в школьном возрасте. Меня, по сути, сформировало как поэта уже то, что я выросла в Кордном поселке – в такой окраине Омска, которая уже больше область напоминает. На мне сказалась история взаимоотношений с родителями, с друзьями. 

А если говорить совсем о чём-то простом, то и тексты я начала писать в раннем возрасте. Я, конечно, считаю, что очень пошло, когда какой-нибудь поэт известный говорит, что пишет стихи с 4-7 лет. Много кто пишет стихи в детстве – это ещё ничего не значит. Но из песни слов не выкинешь. Когда мне было лет 9-10, моя подруга звонила мне и говорила: «Выходи во двор, будем писать стихи», – и пока все играли в прятки, догонялки, мы с ней сидели, сочиняли, даже пытались книгу писать в соавторстве. 

А когда мне было лет 5-6, моя бабушка заведовала реквизиторским цехом в ТЮЗе, и некоторые спектакли тех времен я смотрела на много раз. Я не сразу даже поняла, что, на самом деле, очень рано погрузилась в культуру. Хотя бабушка и была совсем простой женщиной – но вот так внезапно меня в это всё ввела.

В 2016 году произошёл поворот в твоём творчестве.  Можешь об этом подробнее рассказать?

– Есть общее представление о том, что в 18 лет человек становится взрослым, но как-то никто не предупреждает, что в 20 лет, на самом деле, происходит куда более странный и удивительный поворот в жизни: ты понимаешь, что вообще жизнь по-другому устроена, задаёшь себе и миру много вопросов. 

2015 год – мне исполняется двадцать лет, и очень много чего приходит в мою жизнь: меняется представление о дружбе, о любви и параллельно о поэзии. В тот момент я прохожу курс современной российской поэзии, который при ОмГУ несколько лет существовал (шли разговоры о том, что его закроют: не знаю, как сейчас обстоят дела). Там я узнала об авторах типа Всеволода Некрасова, Льва Рубинштейна, Дмитрия Пригова, о московском концептуализме и постконцептуализме. Я узнала, что, оказывается, вот так можно. 

Параллельно развивалось моё знакомство и с битниками: Аллен Гинзберг, Джек Керуак, Уильям Берроуз (в частности, Аллен Гинзберг, конечно, как яркий поэт среди них). Там вышел как раз фильм «Убей своих любимых» по мотивам судьбы этих авторов. Я узнала о Ричарде Бротигане - его называют «последним битником», но вообще у него особый стиль, местами даже романтический. Там же подтянулась и слэм-поэзия как пример современного англоязычного творчества. Вдруг стало понятно, в американской поэзии доминирует традиция скорее нерифмованная. 

Я начала пробовать делать что-то подобное, и в какой-то момент поняла, что перестала себе верить, когда пишу в рифму. Конечно, это максимализм, и, конечно, сейчас я где-то нахожу золотую середину, пишу полурифмованные вещи, но то, как я писала раньше: прям совсем складно, строфами и строго в рифму – перестало быть для меня откровением.

У тебя в стихах действительно часто нет рифмы, и даже более того –  ритм уловить бывает сложно. Например, это стихотворение: «Ты фильм, который я посмотрела однажды в компании друзей», - оно вообще больше похоже на прозу, на мой взгляд. Но я понимаю, что это стихотворение, слышу, когда ты его читаешь. Как на твой взгляд, (не из истории культуры, а на твой личный взгляд) что делает стихотворение именно стихотворением?

– Я уже знала, что тебя интересует этот текст, и даже заранее посидела над ним и подумала над этим. На самом деле, ритмический лейтмотив и у него есть: во многих строчках насчитывается по 4 ударения, а совсем ритм сбивается к финалу – это мой частый творческий приём. А ещё именно этот текст у меня, мне кажется, больше всего похож на слэм-поэзию. 

Для меня взгляд на теорию литературы и личный взгляд сливаются, потому что я этим занимаюсь, преподаю литературу, отучилась на филфаке. Из курса теории литературы мы знаем, что лирика – субъективное отражение чувств и переживаний, это то, что сложно пересказать. Лирика – это когда 4 строфы могут быть об одном мгновении. Плюс лирику отличает особая ритмическая организация текста, которая выстраивается при помощи не только рифмы и деления на строки, но и при помощи повторов слов и образов, звукописи, синтаксического параллелизма. 

Я вижу поэтический инструментарий намного шире, чем его принято видеть в широких массах, на уроках литературы. Я этим не кичусь: я понимаю, что давно не одна такая, и это здорово.

Можешь пояснить, что такое слэм-поэзия? 

Слэм-поэзия как жанр – это традиция скорее американская. Это что-то на границе между поэзией и стендапом, какой-то монолог, который ритмически организован, но он существует именно в качестве исполнения самим автором (люди пытаются читать, например, того же Нила Хилборна, но это всё равно уже не то получается). Очень часто люди говорят о какой-то своей травме или признаются в чём-то очень личном. 

Самое популярное стихотворение в этом жанре, например, про обсессивно-компульсивное расстройство, про то, как человек с таким расстройством влюбился в девушку, и сначала ей казалось это милым, а потом она начала отдаляться, потому что устала (это как раз Нил Хилборн). Или, например, Джесси Пэрент сочинил стихи о взрослении своей дочери, о том, как его жена заболела раком. 

Ты очень артистично читаешь. У тебя в одном стихотворении есть слова: «Смех вместо ритма». Когда ты обыгрываешь стихотворение, оно звучит сильнее. Важно ли, как подаётся стихотворение? Является ли прочтение тоже элементом сотворения стихотворения?

– Для меня это какое-то время было болезненной историей: люди часто говорили, что мои тексты невозможно читать, их можно только слушать. Я задавалась вопросами: «Стоит ли мне вообще что-то публиковать текстом? Нужно ли мне вообще двигаться в классическом литературном направлении? Или я должна делать упор на публичные выступления, оглядываясь на ту же слэм-поэзию?» 

Но всё это было тоже примерно в 2016-2018 годах. Сейчас я пишу стихи, которые не всегда получится прочитать эмоционально. Некоторые и вовсе трудно читать вслух, потому что они представляют собой оживлённый диалог, например. Некоторые стихи я не могу сейчас заучить наизусть, что тоже влияет на манеру исполнения. Некоторые стали больше рефлексивными, чем эмоциональными. 

Некоторые вещи визуально круче работают, чем при исполнении. Поэтому я всё-таки не ушла в исполнительство. Да даже эта строчка со «смехом вместо ритма»: там же «ха» вместо «ах», вот это «ах» – одно из слов-перемычек, которое нужно вставить, чтобы сохранить ритм строки. Тут, скорее, насмехательство над тем, как это раньше работало у меня, как это работает у других. Я в этот момент не рассмеиваюсь театрально людям в лицо, это игра с перестановкой букв. Но чтобы тебя услышали и запомнили, сейчас мало быть просто человеком на листе, надо быть человеком и на сцене, надо уловить эту золотую середину.  

У тебя есть стихотворение, где ты признаёшься в любви к Омску и называешь его разными персонажами, очень неоднозначными. За что ты любишь этих персонажей? За что ты любишь Омск?

– На самом деле, этот текст написан на одном из концертов BREAKING GIGS. В этот момент ребята импровизировали, просто играли околотяжёлую музыку, а один открыл книгу какого-то советского автора и начал читать, не особо вдумываясь в текст. И это не было состоявшейся песней, это был перформативный акт. И мне нравилось всё, что происходит, нравилось заведение, в котором это всё происходило, нравилось, что люди получают удовольствие. 

У меня тогда остро болела тема того, что многие друзья уезжают из города, а я здесь себя чувствую хорошо. Я допускаю, что будет когда-то какой-то рост и я перерасту этот город, я захочу о себе громко заявить, придётся перемещаться. Но даже сейчас я говорю об этом и понимаю, что меня больше прельщает идея 2 месяца пожить здесь, 2 месяца ещё где-то, но базу всё равно оставить в Омске. Просто я понимаю, что некоторые вещи, которые я делаю, они уникальны только тут, а в больших городах они будут «одними из». В общем, это воспалённая тема, все спрашивают, когда я уеду, она поднималась и с малознакомыми людьми, и с близкими. 

Болезненное ощущение того, что здесь бывает плохо и страшно, но мне здесь хорошо и я принимаю этот город таким, вылилось в текст. Там же сказано, что люблю я его «пошло, наивно, бессвязно». Пошло – хотя бы потому, что я в ней признаюсь. Признаваться в любви к городу, особенно в стихах – это пошлость, как по мне. Наивно, потому что город действительно мог бы быть лучше, действительно мы логистически плохо расположены, а из миллионников мы самые скудные. Но при этом любовь бессвязная – хаотичная, до конца необъяснимая.

Важен ли Омск или, может быть, Сибирь как регион, определяющий твою поэтическую традицию?

– Изначально я об этом не задумывалась, особенно когда писала стихи больше на любовную тематику, чем посвящённые проработке своих травм, осмыслению смерти, прошлого и так далее, когда это была ранняя такая поэзия, касающаяся только меня и отдельно взятого человека. Тогда я думала, что это всё вне времени и вне пространства. Но последнее время стала очень ярко выделяться творческая тенденция, не только литературная, ярче даже музыкальная. 

Музыка, которую делают в Сибири отличается от той, которую делают на Урале, они отличаются от того, что делают в Москве, а московская музыка отличается от питерской. В случае с сибирской музыкой часто получается так, что это проект 1 или 2 человек: когда трудно найти того, кто разделит твои интересы, приходится всё делать самому. Поэтому наша «оставленность»: уезжают люди, ты один в поле – сказывается на творчестве. Это, мне кажется, и роднит сибирскую музыку и поэзию. 

Но это всё равно место проживания – это только один из мотивов. Да, это всё равно сказывается, да, я понимаю, что это такое, когда ты становишься старше и всё больше срастаешься с городом. Но влияет ещё то, где ты бываешь, что читаешь, с кем общаешься – масса всего. 

Как раз хотела спросить о музыке. Помимо того, что ты пишешь и читаешь стихи, ты очень красиво поёшь. Музыка занимает какую-то значимую часть в твоей жизни?

– Это несколько драматичная история. Когда-то мне очень хотелось музыкально развиваться. Уже лет в 8 меня затащили в вокальный кружок, первую группу я собрала в 15 лет, лет в 17-18 я поняла, что на сцене у меня особо не получается, я начинаю намного хуже и тише петь на сцене – не могу преодолеть зажимы. Я решила, что надо с этим завязывать. 

Но в 20-21 я снова поверила в себя, у меня появилась группа, мы даже выступили несколько раз, но потом всё очень печально закончилось из-за конфликта с лидером группы. Я всё равно решила собрать новый коллектив. Тут я полностью занималась своим творчеством, у меня была очень хорошая команда, осталась старая барабанщица, замечательные басист и гитарист, все всё схватывали на лету. Я очень хотела, чтобы всё это сохранилось. Поэтому болело горло – шла на репетицию, насморк – всё равно на репетицию. В итоге группа распалась через пару месяцев, а я заработала себе какую-то хроническую болячку, до сих пор не знаю какую. С системой здравоохранения у нас всё плохо, мне не могут даже диагностировать болезнь. 

Всё это тянется с 2016 года: то у меня нервы сдают, я бросаю это дело, то сложности с подбором врача, то с финансами. В общем, сейчас мне сложно даётся много разговаривать, петь. Я репетитор, и я не могу провести больше 2 полуторачасовых занятий в день, потому что становится плохо. Если я простудилась, то это сразу осложнения. Поэтому пою редко, но, возможно, ещё подлечусь, хоть и амбиций таких, как раньше, нет. 

Цветаева говорила, что Блок сказал про Ахматову: “Она пишет так, будто на неё глядит мужчина, а нужно так, будто на тебя смотрит Бог”. Ты пишешь как? Как будто на тебя смотрит кто?

– У Льва Рубинштейна, когда он был уже в преклонных годах и был обладателем нескольких премий, спросили, для кого он пишет, он сказал, что пишет для конкретных 10 человек, и ему важно, чтобы эти 10 человек лайкнули его на Фейсбуке. Не то что бы я с этим согласна на 100%, но в какой-то степени я себя в этом узнала. 

Прозвучит наивно, но иногда, когда я сейчас новые тексты публикую, я думаю о том, что было бы здорово, если б эти тексты увидели люди, которые какое-то место в моей жизни занимали раньше. Много было недопониманий, расставаний, не только в романтических историях, но и в дружеских, и иногда по-особенному волнует, увидят ли это люди, которые были важны для меня и которым была важна я. 

Но для меня большое значение имеет и то, чтобы мой текст, который получается очень личным, отзывался в незнакомых людях, чтобы они узнавали себя в моих текстах.

Ты много пишешь о смерти, она занимает значимое место в твоей жизни, вдохновляет тебя?

– Если человек о чём-то пишет, значит, его это вдохновляет. И смерть занимает особую часть в жизни каждого человека. Но если говорить о теме смерти в моей судьбе и в моём творчестве, то можно многое приметить. Я считаю, что становление меня как творческой единицы, вероятно, началось со смерти отца, когда мне было 10 лет. Родители были уже в разводе, но это всё равно сильное впечатление: ты просыпаешься утром и мама тебе говорит, что похороны папы через 3 дня. Ещё, когда мне было 8 лет, при мне парализовало мою бабушку – ту, что водила меня в ТЮЗ. Бабушка тогда была для меня лучшим другом. Ей удалили половину мозга, и она пролежала так ещё 15 лет. Да, она всё равно была рядом и поддерживала меня, но это всё равно был уже другой человек. Тяжело мне далась и её фактическая смерть в 2017-м году.

На пороге зрелости начинаешь осознавать такие вещи, учишься с ними жить. Мне вообще очень тяжело жить с осознанием и чужой, и собственной смертности. Может быть, с осознанием смертности других и с осознанием значения их смерти для меня, наполнив их гибель какими-то смыслами, обставив какими-то декорациями, я приду к успокоению. Мне становится неловко, что сейчас все мои стихи пишутся про смерть, как было неловко когда-то, что все стихи получаются про любовь. Для меня стихи не о смерти сейчас как жемчужины: я понимаю, что ими могу хоть как-то разбавлять выступления. 

Со стороны может казаться, что я специально беру слезодавительные истории. У меня есть совсем короткий текст про то, как я вошла в комнату и увидела, что бабушка, –  а у неё только одна рука двигалась,–  нашла в своих вещах старые фотографии, свои, отца и матери своих, и начала их рвать зубами. Она себе даже рот обожгла тогда. Для меня это было ярким впечатлением, потому что такое её беспощадное решение расправиться с тем, что хранит память, потому что она подумала, что это больше никому не нужно, с каким отчаянием она это делала, пожертвовала здоровьем, не подумав. А когда я на собрании одного литературного объединения прочитала этот текст, его руководитель спросил меня: «Это выдуманный образ или реальный?» Когда я ответила, что реальный, он сказал, что тогда не видит смысла это комментировать. Меня это задело: ну такая вот у меня жизнь, такие воспоминания, почему не может быть об этом состоятельного текста, почему нельзя проанализировать выбор этой темы, её художественную реализацию? 

Как много твоей личности в твоём лирическом субъекте?

– Я  стараюсь наполнять тексты не только тем, что происходит у меня в жизни, но и тем, что происходит в жизни знакомых, и вообще тем, что я видела, расширять свою поэтическую вселенную. Например, у меня есть стихотворение про отцов, где говорится о неловком молчании в такси по пути из полицейского участка. Это история о моих подругах, которые после полуночи пошли гулять по соседним дворам, их забрали в полицию. 

Мне нравится вкидывать в стихи фразы людей, которые были когда-то обращены ко мне, вырывать диалоги из жизни. Иногда мне нравится по-цветаевски дополнять реальность. Она даже в своей автобиографии что-то придумала. Мне нравится такая творческая вольность, я не обязана быть полностью откровенной, я пишу всё-таки не историческую хронику. Но лирика ведь в целом субъективна. Если ты что-то сочинишь, чего с тобой не было, это и не будет убедительно, это будет пафосно или пошло. 

Для тебя взросление является болезненным моментом? У тебя часто в стихах затрагивается эта тема. Например, у тебя есть строчки: «Мне 22, я крашу лаком могильный крест моего отца… »

– Для меня тема взросления вообще не болезненная. До сих пор забавно вспоминать, что когда мне было 15, я ждала, когда исполнится 18. В целом, мне очень нравится состояние взрослости. Наверное, это завязано на том, что я была слишком зависима от семьи, от матери – она довольно авторитарный человек. Мне хотелось этого самого взросления, независимости. 

Мне кажется, что тема осмысления возраста и пути взросления в моём случае – это часть поэтики или даже композиционный принцип. Например, единственный мой текст конкретно про взросление – это «Для начала: пустая комната и темнота…». В нём в зависимости от возраста деформируется пространство: интересно не просто то, что я была маленькая, а стала большая, а то, что пространство менялось вместе со мной. Мне вообще очень нравится, когда прозаик, иногда и поэт, характеризует персонажей через пространство и детали. 

Текст, из которого строчки: «Мне двадцать два, я крашу лаком могильный крест моего отца… » – вообще о социальном давлении. Мне только 22, я освежаю могильный крест отца, а все говорят, где я должна работать, куда я должна уехать и что со мной не так... Это было письмо моим друзьям, которые не до конца понимали моё положение. 

Нужно ли испытывать какую-то боль, какой-то дискомфорт, когда пишешь? 

– Мне кажется, автор испытывает боль чаще, чем пишет, потому что нервное состояние, тревожное состояние, состояние болезненное настигает его намного чаще, а текст – это то, что накопилось. У меня есть произведение, которое ещё нигде не опубликовано: «Я никого не спасла» – оно про мой синдром спасателя, о моём осмыслении, откуда у меня он вообще взялся. Я прошлась по всем болезненным точкам своей биографии, которые теперь вспоминаю с такой горечью, будто я могла бы их изменить, но не справилась. Для этого мне нужно было пройти каждую эту точку, очень много о ней думать, не один год, а потом плотно подумать в один вечер. 

И вот, 2 часа ночи, я уже легла спать, но вдруг поняла, что у меня строчки в голове. Я так не хотела вставать, но поняла, что надо. Включила свет и написала, и такой у меня был выброс адреналина от этого внезапного озарения, что не могла заснуть до самого утра. 

Реально ли писать стихи, будучи в счастливых отношениях?

– Отношения не могут быть утопией. У меня есть текст про то, как мы с Ярославом соблюдали карантин. Мы совсем никуда не выходили, кроме магазина, который находился в нашем же доме. В таком положении даже люди, которые хорошо понимают и любят друг друга, всё равно устают, поэтому невозможно было не написать что-то печальное об этом. 

Но если говорить о безоблачных периодах, когда у меня только появились эти отношения – первые долгие и крепкие – я вдруг поняла, что у меня не получается писать. Это был кризис длиною года в 2. У меня получалось иногда что-то писать, но я была собой страшно недовольна, были мысли, что может я и не поэт вовсе, а может я писала стихи, чтобы добиться какого-то человека, и все мои стихи разным людям были только для того, чтобы они услышали и поняли? Это был очень стрессовый период, я много с собой разговаривала, разговаривала с Ярославом: нужно ли мне это всё на самом деле? Пишу я, потому что не могу не писать, или потому что это было надо для конкретной цели? Тогда я запросто могла сдаться.

Но в итоге прошло время, и у меня появились новые мысли, новые боли. Я же пишу не только о смерти людей. Я много думаю о том, насколько тяжело животным ничего не понимать и очень зависеть от человека. Если животное заболело, оно само в больницу не пойдёт, и у меня были истории, когда я ещё была финансово зависимым человеком, а в моей семье не могли позволить лечение животных. Мне приходилось видеть не самые приятные вещи. Была история про кошечку, у которой был рак молочной железы. Я понимала, что её нужно везти в больницу, а больше этого никто не понимал, боялись, что всё это дорого, бессмысленно. Я просто наблюдала за тем, как у моей кошки разрастается опухоль, как там появляются паразиты. В итоге её просто увезли усыплять. В общем, жизнь подкидывает какие-то новые вопросы, новые проблемы. Хорошо, ты нашла человека, который тебя любит и поддерживает. А вот с этим ты что будешь делать?

У твоего творчества есть какая-то цель?

– Вопрос о какой бы то ни было цели мне кажется тупиковым, потому что добьешься цели и ради чего потом жить? Для меня жизнь – это череда из каких-то долгосрочных, «многоразовых» целей, которые  ты ставишь перед собой. Когда я пишу стихи, цель может быть простой: например, чтобы кто-то сказал, что он хороший – и всё. Творчество – это не путь к конкретной цели, это то, что идёт со мной рядом, это часть моей жизни: как пространство, движение, люди, проекты. 

Ты верный человек, чему бы то ни было?

– Да, пожалуй. Я верна не только людям, мне иногда жалко ножик со сломанной ручкой выбросить, потому что он же столько лет мне служил... Я в этом плане очень сентиментальный человек, я быстро ко всему привязываюсь, и из-за этого, возможно, до сих пор пишу. Многое в моей жизни задерживается надолго. 

У Бродского есть стихотворение “Мои слова, я думаю, умрут”. Как ты думаешь, твоя поэзия останется после тебя?

– Вопрос острый касаемо не только моей поэзии, но и поэзии в целом. Во-первых, мы можем оглянуться на литературный процесс прошлого века. сколько всего было на самом деле, сколько всего под этой верхушкой айсберга, Сколько людей на самом деле писало, сколько людей писало параллельно с известными шестидесятниками, сколько всего происходило на фоне известных поэтов серебряного века. Помнят, в лучшем случае, о тех, кого проходят в школе. Как все боготворили Сологуба и кому сейчас нужны его стихи? Есть замечательный автор Михаил Кузьмин, но мало кому это имя сейчас о чём-то говорит. 

Банально можно подумать о том, что Пушкину повезло родиться в столице, в семье с богатой родословной, повезло получить хорошее образование в Царскосельском лицее. А сколько всего было на фоне, а может, такой же потенциальный Пушкин родился совсем в другом городе в казахских степях, но никто просто не знал, какие песни он там слагает? 

А сколько сейчас людей получило образование, сколько людей сейчас получают возможность публиковаться: обилие социальных сетей, свободная печать, разные информационные порталы – много-много всего, и слов очень много. Что из этого всего на самом деле останется – большой вопрос. Глобально-то на него трудно ответить, а что уж говорить о собственных словах. Хотелось бы, чтобы всё сложилось лучшим образом, но как будет на самом деле никто не знает.

Что главное в поэзии?

– В поэзии главное искренность и сам текст. Сейчас человек может написать откровенно плохой текст, но прочитать его под хорошую музыку, и все подумают, что текст получился хороший. Или написать опять же откровенно плохой текст, но прочитать его так проникновенно, что все посчитают, что это поэзия. Поэтому всегда важно увидеть текст и подумать, действительно ли в нём что-то есть?

А в жизни что главное?

– Сейчас мне сложно ответить на этот вопрос. Раньше я бы, наверное, сказала, что люди. И я бы хотела, чтобы люди до сих пор были главными в моей жизни, но я не так давно осознала, насколько это непостоянная субстанция – человек. Даже если вы с кем-то сближаетесь и становитесь дороги друг другу, не значит, что человек не исчезнет из твоей жизни через месяц. 

Что делает тебя счастливой?

– Я вообще оптимист – моя жизнь наполнена маленькими радостями. По моим текстам может показаться, что это не так, но на самом деле я просто вываливаю в стихи всё страшное и печальное, оставаясь при этом оптимистом. 

Большое счастье приносит мне то, что я могу кому-то чем-то помочь, например, сделать так, чтобы человек попал в какой-нибудь видеопроект, сделать так, чтобы у него взяли интервью, сделать так, чтобы он выступил. Помочь найти работу, помочь просто тем, что окажусь рядом. Если человек искренен, добр, талантлив в чём бы то ни было, мне приятно делать так, чтобы он чувствовал значимость своей жизни, это и мою жизнь в какой-то степени наполняет смыслом.

                                                                                                                                          Анна Воробьёва

Фото: Екатерина Ширшова, Юлия Зайцева, архив «Выси».