Театр – это не искусственное образование, для меня театр – это самое живое, только увеличенное. Актёр, режиссёр и педагог Руслан Шапорин

В рубрике «Без маски» мы рассказываем об омичах и омских проектах, связанных с театром. Нашими героями уже были Наталья Швирст, заместитель председателя омского отделения Союза театральных деятелей России по развитию Дома актёра и Анна и Наталья Козловские, руководители театров «ШуМиМ» и «КС». На этот раз мы побеседовали с Русланом Шапориным.

Руслан Елисеевич Шапорин — человек очень думающий. Это заметно по его ответам на вопросы. Актёр, режиссёр, педагог, основавший Центр современного искусства «Огненный дракон», ОДЭ-театр и ОДЭ-мастерскую. Его очень интересно слушать. Мы поговорили с Русланом о том, какая из его ипостасей ему ближе, о живом театре и терапевтической силе искусства. Разобрали, что в театре первично, тело или слово, узнали секреты выживания независимого театра в Омске и порассуждали о том, что раздражать может лишь то, что ты любишь. 

Расскажите немного о себе.

— Творческий путь начался у меня давно уже. В 95-м началось студенчество.

Вы учились у Владимира Рубанова?

— Да. Это был его первый курс в Омске, экспериментальный, именно для ТЮЗа он этот курс набирал. Я вообще не планировал сюда поступать, собирался в Москву, копил деньги. Потом друзья говорят: «Тут набирает худрук ТЮЗа, попробуй». Так и остался. Потом три сезона работал в ТЮЗе артистом. В 2002-м перешёл в омскую драму, и там уже 20 лет артистом служу, так сказать, по первой основной профессии. А параллельно, где-то в 2005-м году худрук Лицейского театра – Вадим Станиславович Решетников – позвал к себе работать. У него несколько студий, основная труппа – нужны были педагоги, постановщики, тогда он позвал меня, Влада Пузырникова и Владимира Майзингера. Володя сейчас в Москве, он заслуженный артист России, сейчас в Пушкинском театре.

Он позвал Вас как режиссёра-постановщика?

— Как педагога, а потом я стал режиссёром-постановщиком. И пять лет я там проработал, поставил пять спектаклей, они поначалу шли очень бурно, с большим зрительским интересом. Помимо этого, в Омском академическом театре драмы часто проходили лаборатории современной драматургии, где я тоже участвовал и как артист, и как режиссёр-постановщик.

И в ТЮЗе Вы ставили «Бурю»?

— Да, в ТЮЗе поставил два спектакля: первый был «Две дамочки в сторону севера» на двух актрис – Марину Журило и Татьяну Лизунову, а следующий проект был «Буря» по Шекспиру, где была занята большая часть труппы, по крайней мере, вся основная молодёжь. Тоже там стечение обстоятельств: ушел Владимира Золотарь, всё непонятно было, уехали актрисы – в общем, спектакли ушли в историю, так и не начавшись по большому счёту. В 2011- году уже, видимо, назрел тот момент, когда я понял, что мне как-то тесно под кем-то, и есть определённая компания людей, с которыми можно что-то делать, думаю: «Уйду в автономное плавание». Тогда ещё по факту только Александр Анатольевич Гончарук пытался делать какую-то частную форму театра и я, тогда в Омске этого практически не было. Было немного страшно, это всё равно не государственная поддержка, это всё достаточно сложно. И сначала мы с моим двоюродным братом – он помогал мне финансово – сняли помещение офисное на 80 квадратов, невысокие потолки, и там началась школа, потому что театр – это такая история, на которую надо деньги заработать, поэтому мы начинали со школы.

Вы актёр, режиссёр и педагог, что Вам ближе?

— Хороший вопрос. Иногда мне кажется, что режиссура, но я понял, что меня очень затягивает педагогика с театральной точки зрения, потому что когда ты работаешь с молодыми, это и для тебя очень сильный творческий ресурс, потому что ты тоже растёшь, проверяя какие-то вещи, что-то пробуя, экспериментируя. Ты для себя, как актёр и режиссёр, проверяешь что-то и что-то открываешь, и потом, с этой молодой энергией находиться рядом всегда очень стимулирует, хотя бывает по-разному.

Но Вы продолжаете играть как актёр, какое-то время назад в драме под Вас поставили «Свадьбу Кречинского», почему Вы продолжаете актёрскую деятельность, если педагогика и режиссура ближе?

— Во-первых, мне дорог театр. Мы же не называем нашу профессию работой, мы говорим «служба». И для нас театр – дом в хорошем понимании слова, особенно, для моего поколения и старше, потому что это намоленное место. У театра очень глубокие и тёплые внутренние традиции, с ним много связано, хотя там бывают разные периоды. У меня был момент, когда мне казалось, что я и не хочу быть артистом, не то, чтобы не хочу, а ощущение, что хочется куда-то чуть выше, почему возникла режиссура в своё время. Просто есть ещё спектакли, даже сейчас, которые греют, которые хочется играть, я получаю от этого определённое удовольствие, опять же, это общение со зрителем, а мы ради этого в эту профессию и идём. 

Я читала интервью с вами, где вы говорили, почему именно театр, а не кино, про чувственный контакт.

— Про живое, да, про чувственное, про сиюминутное, про неповторимое, потому что каждый спектакль разный, каждый зритель разный, их невозможно повторить по ощущениям. Это как у Ромена Гари в романе «Обещание на рассвете» было написано, что «если хоть раз испил из божественного источника, у каждого водоёма испытываешь жажду». Такое же ощущение от нашей профессии, но это чисто субъективно, это только мы можем такие пафосные фразы выдавать, потому что людям сложно это объяснить, потому что надо быть внутри. 

Почему Вы два раза обращались к пластическим спектаклям? Это как-то связано с Вашей школой? «Буря» был частично пластическим спектаклем и «ОнОна» в Лицейском.

— Во-первых, я танцовщик в прошлом с девятилетним стажем.

Какими танцами вы занимались?

— Вначале очень долгое время бальными, потом разными. И пластический театр исследовал сам, и Игорь Григурко помогал в своё время, мы с ним сотрудничали и в спектаклях, и в независимом проекте, и вообще – он меня много вдохновлял. Я считаю, что тело в театре первично, всё остальное идёт следом. Даже в XIX–XX вв. самые известные мировые режиссёры придавали очень много значения телу, тот же самый Ежи Гротовский со своим «Бедным театром». Если смотреть какие-то фотографии, именно языку тела придавалось огромное значение, потому что слово – это слово, оно как надпласт, как поэзия, является высшим пилотажем в литературе, это отдельная самодостаточная история, бывает материал, когда слово вторично, но оно рядом. Слово и тело соединяют себя в спектакле, они создают мозаику, некий узор. Поэтому слово должно быть внятное, и оно никогда не будет выразительным без выразительного тела – это закон, так устроен организм, у нас всё взаимосвязано, потому что говорить – это тоже действовать, это также часть тела. Если тело не подготовлено, ты не звучишь.

А пластический… я просто люблю, чтобы было выразительно. 

«ОнОна» – это эксперимент, я не знал, во что это вырастет. Дима Татарченко, с которым мы тогда сотрудничали, был хореографом Лицейского театра, я его, можно сказать, привёл туда. Хотелось поэкспериментировать над такой формой, в которой слова будут не нужны, а тело будет говорить по максимуму, но чтобы это были не танцы, потому что просто танцы мне неинтересны в театре, потому что они самодостаточны, а в драматическом театре всё-таки все танцы должны быть мотивированы, то есть должно быть то, из чего они вырастают. Когда я студентам объясняю про жанры и привожу в пример водевиль или мюзикл, объясняю, как рождается песня, откуда она происходит, потому что это энергия, которая идёт изнутри, доходит до пика, и возникает песня. Суть действия и пластики в театре – она обязательно должна быть языком, то есть это не словесная, но вербальная история. Плюс было достаточно много молодёжи, подготовленной в разной степени. Мы, помню, закрылись в репзале на месяц, у нас были интенсивы, я проводил репетиции по 6-8 часов без остановки. Мы работали с энергией, с глубинными вещами. Слоу моушн, как называют танцовщики, или слоулинг, как я называю – это действие медленное, когда слишком много энергии нужно для того, чтобы двигаться, как в кино говорят, «рапид» – это когда снимают быстро, а потом замедляют. Было просто интересно поэкспериментировать. Помню, дал ребятам задание: разделил их на пары, сказал: «Одна тема – танго. Выбирайте фонограмму, делайте какой-то танцевальный номер». На основе этих номеров собирал всю структуру, и придумал такой спектакль, когда слова не нужны. Он был, естественно, про любовь, шёл час, играли его за вечер два раза, два состава. Я знаю людей, которые ходили раз по 5-6 на этот спектакль, жёны приводили мужей, потом у них, видимо, был новый виток в отношениях. 

В принципе, я очень люблю пластический театр, и для меня выразительность тела очень много значит.

А «Буря» Шекспира… Шекспир, мне кажется, без определённой пластичности будет очень сухой, а Шекспир по-хорошему бешеный в своих произведениях. «Буря» – это почти метафизическая история. В итоге был венец, а для меня это был пик Шекспира, Шекспир, не похожий на себя. Но это тоже был эксперимент, проба отчаянная, смелая для меня. Но мне казалось, был достаточно симпатичный спектакль.

У Вас изначально была Омская творческая ассоциация, которая теперь называется Центр современного искусства «Огненный дракон». С какой целью он создавался, если говорить о глобальных целях?

— Я про ассоциацию скажу, это, конечно, был немного амбициозный проект в Омске, потому как была идея – под крышей «Огненного дракона» объединить разных творческих людей. В 2012-м году – это через небольшой перерыв после того, как мы создали «Огненный дракон» – мы делали фестиваль современного искусства «Ноябрь. Всюду жизнь», там мы попытались собрать разных художников, музыкантов, актёров, попытались драматургию исследовать, перфоманс. Была идея ассоциации, но идея была такая: есть некий, как в бизнесе говорят, совет директоров. А у нас есть сердцевина – «Огненный дракон» – и вокруг ромашкой есть художники, музыканты, живущие своим сообществом, а мы аккумулируем это всё. Например, возникла у художников какая-то идея концептуальная, для которой нужны артисты или пишущие люди, мы их соединяем, помогаем им, то есть это такой ДК, но чуть-чуть на другом уровне. Возникла ассоциация. Дальше я стал в какой-то момент понимать, что сложно ассоциировать людей в какую-то компанию по интересам, потому что, как ни крути, музыкантам интересна своя специфика, художники живут своим миром, и театр их, конечно же, объединяет во многом, если ты придумал затею какую-то интересную. Но, по большому счёту, они даже на мир смотрят по-разному. Фестиваль делали шесть раз мы. Пытались менять формат, у нас была идея выйти в результате на интернет-формат фестиваля, но не срослась она. Фестиваль – интересная штука. Если ты каждый раз не придумываешь какую-то новую концепцию, он всё равно через определённое время изживает себя. Только «Золотая маска» живёт вечно, потому что это премия, а у нас фестиваль же был не премиальный, а познавательный. Мы и здесь (в месте, где сейчас располагается «Огненный дракон”, на Герцена, 58 — прим. ред.) делали фестиваль, когда здесь ещё ничего не было, на этаже в 3000 квадратов стояли только колонны, огромное пространство размером со стадион.

То есть шесть лет подряд вы делали, а потом он себя изжил?

— Я подумал, что надо куда-то трансформироваться, нужна какая-то новая форма. Потом ТЮЗ начал делать похожую форму. А перед этим, когда Владимир Золотарь там работал, мы придумали проект «Ателье-Т» совместный ТЮЗа и «Огненного дракона». Это такое театральное ателье, где мы, например, брали сказки и делали на них эскизы.

Это был временный проект?

— Оно затеивалось как не временное, регулярная лаборатория раз в год. Театральное ателье, мы же так и назвали проект – «Ателье-Т». Там мы взяли сказки Андерсена по алфавиту, делали на основе этих сказок эскизы. Это делали мои ребята, ТЮЗовцы, из драмы ребята молодые. Критики приезжали, Павел Руднев приезжал. Это было очень здорово, потому что современной драматургии много, есть другие такие же режиссёрские лаборатории. В Новокузнецке, я знаю, Александр Вислов совместно с драматическим театром делал проект несколько лет подряд, сейчас не знаю, на какой он жизненной фазе. Они брали прозу, выбирали авторов, я был на лаборатории, когда она была посвящена произведениям Набокова. 

Фестиваль пока изжил себя, но я не бросаю эту идею, я думаю, что если подойдёт такая возможность, и я придумаю формат новый, и мы его реализуем. Я хотел сделать такую историю, она не новая. Когда-то мы с Дамиром Муратовым (интервью с ним читайте здесь) сидели, болтали очень долго, он говорит мне: «А ты выкопай театр!». Я сначала не понял, в каком смысле «выкопай», он говорит: «Ну, вот так, в поле взять и выкопать театр, яму со ступеньками, как в греческом амфитеатре. То есть затрат же никаких, сделать из этого целую акцию “Выкопаем театр”». Идея мне понравилась, а там в этом формате сделать спектакли-пятиминутки, чтобы спектакль шёл ровно 5 минут, но он законченный, самодостаточный. Эта идея в голове жила-жила, я её не реализовал, потом появилась идея-концепция выкопанного театра, только уличного. Так называемый, сайт-специфик театр, как говорят, выход в другие пространства. И есть идея сделать какой-то фестиваль, в котором бы играли спектакли в разных пространствах именно на улице. Например, у меня была идея сыграть на Чокана Валиханова возле «Скуратова», где домик Кондратия Белова, у него такая стена интересная, она вечером подсвечивается, выглядит как декорация, можно что-то в плоскости этой стены сыграть. Или хорошее место, где Омская крепость, вниз  к реке там хорошая площадка бетонная, там что-то сделать было бы любопытно. Поискать места. Может, в лесу вообще, в парке каком-то. Сейчас с ребятами делаем спектакль.

С ОДЭ-театром? (Омский драматический экспериментальный театр под эгидой «Огненного дракона» — прим. ред. )

— Да. У нас с Олегом Александровичем есть курс, который мы набрали, тоже экспериментальный. Они сейчас заканчивают второй актёрский курс. И мы их загружаем, первый курс, можно сказать, работали 24/7, без выходных, потому что у университета не театральная специализация в том смысле, что он не узконаправленный ВУЗ, а там всё-таки университетская образовательная программа есть. По моему мнению, катастрофически мало времени на актёрское мастерство. Мы решили это исправить, ребята у нас занимаются и с вокалистом, и с хореографом. Утром они идут на общеобразовательные предметы. У нас по дням расписаны занятия: Олег Александрович с понедельника по среду, а дальше с четверга по воскресенье они со мной занимаются.

У вас общая мастерская в университете?

— Да. Но только Олег Александрович официальный мастер мастерской, а я продюсер, я не фигурирую никак в университете. Мне это и не нужно. Зачем два мастера? Есть один, у нас разделены полномочия. Но мы во многом такой совет директоров, у нас команда педагогов своя. Они занимаются здесь по субботам и воскресеньям вместе с мастерской, вместе с обычными людьми.

Чтобы было понятно читателям: у Вас в «Огненном драконе» есть мастерская, где взрослые и дети отдельно обучаются творчеству. От многих людей слышала, что это не только про театр, что это очень по жизни помогает. Чему Вы учите людей?

— Люди идут с разными запросами, кто-то долгое время мечтал, мечта улетела, но не изжила себя, желание что-то попробовать, потворить не иссякло, они приходят для реализации юношеской, молодой мечты хотя бы в небольшом формате. Кто-то для поступления, мы готовим к поступлению в театральный ВУЗ, детей ведут для развития. Моё и не только моё мнение, что творчество – это огромный синтез всего, который позволяет многогранно развивать тебя как личность. И люди идут за этим.

Психологи ко мне приходят, Наталья Швирст когда-то работала психологом, они тогда с подружкой пришли ко мне заниматься, для неё было открытием, что я рассказываю, показываю и предлагаю делать вещи, которые очень связаны с психологией, но на другой терминологии. Дело в том, что если в актёрское углубиться, там единый психофизический процесс, мы работаем с тем же самым, то есть с человеком, с его природой. Я ребятам говорю: «Моя основная задача – не чему-то научить вас, научитесь вы и сами, а привести вас к пониманию себя». Иногда кого-то, как капусту, надо счищать, чтобы он вдруг понял, что не так. Кто-то приходит с запросом  на терапию, есть зажимы голосовые, но это тоже работа с телом. Многие, когда мы запускаем речевой модуль, приходят и думают, что сейчас они придут и заговорят, а им вдруг говорят: «Надо с телом работать», они недоумевают, почему с телом. Я объясняю физиологию, я не буду называть себя терапевтом, но я всё-таки занимаюсь некой корректурой через творчество. Почему люди говорят, что это не только в театре полезно? Потому что законы одни. Театр – это не искусственное образование, он использует те же самые законы человеческой природы, которыми мы пользуемся в жизни, потому что мне странно, когда люди понимают, что театр – это что-то искусственное, ненатуральное. Видимо, у людей плохой опыт общения с театром. Для меня театр – это самое живое, только увеличенное. Приходят разные люди, в мастерскую я беру всех вне зависимости от возраста. Есть детская мастерская, там у нас до 15-ти лет, иногда беру с первого класса, обычно, беру лет с 10-ти. 

Раньше её Олег Теплоухов вёл, а сейчас какой-то Ваш выпускник ведёт?

— Да. Олег периодически, когда у него получается, работает, речь преподаёт у детей, но в основном это Алексей Ангельчук. Таисья Галочкина у нас преподавала на детской школе, сейчас у неё очень большая занятость почти на два театра, но из Ермолаевского она вроде уже ушла в ТЮЗ, думаю, у неё там тоже большая нагрузка. Это всегда проблема с педагогами – не в том, что их нет, а в том, что они колоссально заняты. Хорошие педагоги всегда действующие тренеры, ты всё время подстраиваешься под что-то. А мастерская с 15-16-ти лет, но тут я всегда общаюсь индивидуально, когда люди звонят, объясняю, что мы должны встретиться. Мне нужно увидеть человека и понять, он на 15 лет уже взрослый или ещё маленький, куда его можно, в школу детскую или в мастерскую. Мастерская – это территория свободы в том смысле, что у нас нет этого «встали-сели», это не школа, это лаборатория, иногда я её называю семьёй, когда это действительно живёт как семья. Тут по антуражу понятно, что существуют люди, которые тут как дома.

Ребята из взрослой мастерской что-то играют? Вы ставите что-то для них?

— Играют. Сейчас мы находимся в стадии репетирования, сочинения, но уже были спектакли в мастерской. Я сразу разделю, что есть ОДЭ-театр, там профессионалы играют.

Там студенты и выпускники, так?

— Не только и не столько. Первый спектакль назывался Homo lude bundes – «человек играющий» переводится с латыни. Мы его делали, в центральной роли был Олег Александрович, моя жена – тогда ещё актриса Лицейского театра, сейчас уже омской драмы, была ещё одна артистка Лицейского театра и Дмитрий Татарченко, который хореограф, тоже работал там артистом. Это был первый проект. У меня в одном интервью спросили: «Это как антреприза?» Я не люблю слово «антреприза», потому что, к сожалению, оно опошлено сегодня настолько некачественными спектаклями, просто ширпотребными. Поэтому я назвал это проектом, ОДЭ – это проектный театр, то есть нет труппы, которая сидит на зарплате, ждёт, когда им дадут роли. Я собираю людей на конкретный проект, поэтому омский драматический экспериментальный – это проектный театр. Потом был спектакль «Вертун», играл его Олег Александрович, были Иван Пермяков и Дарья Красноярова, они были как перформеры, а музыку писал Даниил Белоусов. Это был такой спектакль-перфоманс, премьеру мы играли в драме на малой сцене. Потом был LUV, это тоже проект, но из актёров омской драмы, там Олег Александрович играл, Лариса Свиркова, Артём Ильин. Это были профессиональные проекты ОДЭ-театра, то есть уже состоявшихся артистов.

А потом были спектакли мастерской. Первый спектакль был «А какая у тебя мечта?», это основано на двух пьесах: «Наташина мечта» и «Вдох-выдох». Это играла мастерская. Там девчонки играли почти свой возраст. Мы делали лаборатории, эскизные вещи, пробы, эксперименты. Потом был спектакль по пьесе «Свободные бабочки», там Таисия Галочкина и Алексей Ангельчук, был у нас ещё Михаил Абрамчук, Евгения Конышева. Они играли спектакль, который мы называли «Свободный». Сейчас он подморожен, не играем его сейчас.

Ребята тогда были ещё у Вас в мастерской?

— Да.

Потом они поступили к Вам в университет? Таисия Галочкина закончила же?

— Таисия Галочкина закончила, она училась у Олега Александровича на предыдущем курсе. И спектакль «Тело, которое говорит» – это её дипломный спектакль, который я делал как режиссёр. А Алексей вообще работает на железной дороге. Это вообще беда, что он там работает, потому что человек очень талантливый. Он и музыкант, и потрясающий фантазёр, и пишущий. Если бы он попробовал быть клоуном, был бы фантастическим клоуном, то есть очень разносторонний, глубокий. Но вот так сложились обстоятельства, что он закончил транспортную академию и работает на железной дороге. Я знаю, что если всё будет складываться хорошо, то я его оттуда заберу, потому что не стоит ему быть там, он человек совсем другого типа, другого склада. 

Мы бедный театр, независимый. Мы как поработаем, так и полопаем, поэтому пока ему некуда идти, нет возможности обеспечить его достойной зарплатой, хотя это одна из моих приоритетных целей – людей своих собрать, чтобы они ничем больше не занимались, кроме того, чем они должны заниматься.

Я правильно понимаю, что после мастерской многие ребята поступают в университет?

— Не многие, но поступают. У нас Анфиса Сёмина поступила в Москве, она проходила везде: и в Щуке, и во МХАТе, и в Щепке. Мальчик один заканчивает в этом году в Ярославле у Александра Сергеевича Кузина.

А в Омске кто-то поступает?

— Конечно. Вот как сейчас второй курс, о котором я уже говорил.

Вы на него какую-то ставку делали изначально?

— Идея была набрать экспериментальный курс, который будет загружен, вырастить именно артистов хороших, оснащённых для себя. Другой вопрос, что человек ищет там, где лучше. Если они соберутся куда-то поехать, никто не будет им крылья подрезать. Я думаю, что в конце концов многие всё равно разъедутся, но была идея хотя бы на эти 4-5 лет создать хорошую команду, близкую к универсальности по оснащённости, чтобы в течение четырех лет поставить спектаклей десять, чтобы это стало полноценным репертуаром Омского драматического экспериментального театра. Но так как мы – частный театр, спектакли у нас не могут существовать так долго, как в омской драме, где идут спектакли по 10 лет, их обслуживает большое количество людей, артисты играют, кто-то уезжает, кого-то вводят, но спектакль, как организм, живёт. Мы всё-таки проектные, тут всё зависит от того, насколько спектакль интересен людям, насколько продаются билеты, оттого и понятно, как он живёт.

В прошлом году мы затеяли много экспериментальных вещей, начинали давать отрывки на первом курсе, из одной из работ вырос спектакль «День, когда она вернулась». Там играют двое ребят с курса: Анастасия Лобова и Максим Савенко. 

А сейчас Олег Александрович занимается переводами, он перевёл пьесу Карло Гольдони, называется «Любящая служанка», она достаточно густонаселённая. Сейчас мы делаем курсовой спектакль. Буквально числа 25-го будет премьера.

Олег Александрович выпустил спектакль «Охота на Снарка» – это тоже курсовой спектакль. Сейчас там в планах у Андрея Вячеславович Агалакова спектакль, делает с ним Иван Александрович Курамов, который речь у них преподаёт. 

Агалаков – это…?

— Он второй педагог, ассистент Олега Александровича.

А Курамов тоже актёр омской драмы. Делают с ребятами речевой спектакль.

Загружены они у вас по полной.

— Это ещё не по полной. Прошлый год у них был более загруженный, этот повальяжней. Планирую, что следующий год будет загружен ещё больше.

Таких бойцов Вы вырастите!

— По-другому нельзя. Сейчас приходишь в театр – на тебя смотрят, что ты умеешь, а где ты учился, мало кому важно. Важно, чему ты научился в итоге. Поэтому хочется, если они действительно поедут куда-то, чтобы они устроились в хороший театр, а не так, что куда возьмут. Так что идея была сделать десять спектаклей, но не знаю, насколько она будет реализована, но хотя бы 5-6 спектаклей уже достаточно, чтобы играть как репертуар. Но, опять же, мы не можем играть репертуар, потому что для этого нужна, как минимум, структура служб, которая реализует билеты, замдиректора по зрителю, по реализации билетов, нужны люди, которые распространяют билеты, через сайт работа, реклама, создание сайта.

У Вас как билеты распространяются? Я просто целенаправленно искала и нашла в группе Вконтакте информацию про спектакль.

— Это и беда. У нас занимается этим Лена – моя помощница, она тоже занимается в мастерской, она ведёт группу ВКонтакте. Я даже туда не вникаю, потому что у меня есть директор – Владимир Сергеевич Гриценко, который мне помогает. Они с Леной вдвоём этим занимаются. Есть какой-то электронный ресурс продажи билетов, как у драмы, но платформа другая. Они реализуют билеты на процент. Я понимаю, что в том смысле, как это нужно, это не работает, потому что всё-таки самая мощная история – это сарафанное радио, а чтобы оно работало, надо, чтобы приходили зрители, которые будут рассказывать, а чтобы они приходили, надо, чтобы они нас знали. А чтобы они нас знали, нужно продвижение и реклама. 

На каких площадках вы играете? «Тело, которое говорит» вы играете в центре современного искусства «Огненный дракон». А на других сценах вы играете?

— Это связано с арендой. «Тело» Таисья Александровна играла в Лицейском на фестивале, сейчас они сами этим занимаются, я в это не лезу, с Лёшей как-то продвигают. Их позвали девушки, которые держат фотостудии «Камера обскура», «Синий бархат». 

Это здорово! Я была на спектакле ЦСД в «Камере обскура», классное пространство, можно обыграть.

— Я дал на откуп. Это Тасино дитя.

Таисьи Галочкиной и Алексея Ангельчука?

— Алексей на звуке, и он помогает, то есть они вдвоём это делают. Он там и декорации ставит, и свет направляет. Например, был спектакль «Свободные бабочки» с Мариной Бабошиной, которая в Красноярске сейчас, мы его сыграли один  раз, потому что тоже было непонятно. Мы его играли на малой сцене драмы, но там аренда, то есть мы упираемся в аренду, а для того, чтобы её заплатить, нужно продать билеты, а продать билеты… опять же, эта цепочка. Мы играли LUV в ТЮЗе один раз, там тоже была какая-то непонятка, потому что люди шли в ТЮЗ на наш спектакль, но у многих было ощущение, что они идут на спектакль ТЮЗа. Это тоже заставляло меня нервничать, потому что я понимал, что мне не хватает продвижения информационного.

Сейчас ещё сложность возникла из-за того что Инстаграм упал, Фейсбук упал (принадлежат Meta, признанной экстремистской и запрещенной в России). Теперь только ВКонтакте и Телеграм, но Телеграм не очень раскручен.

По сути, театру десять лет, и до сих пор этот вопрос Вы не решили?

— Нет.

Творческим людям не до этого?

— Была история, взять, например, кого-то в штат на продвижение, но это опять зарплата. А мы бедный театр, заработали – поставили спектакль.

На нём заработали, сыграли следующий?

—Да, на нём заработали, сделали декорации, сыграли следующий. Больше про творчество пока, чем про продвижение и зарабатывание.

Это здорово! Но без продвижения это творчество увидят немногие. Это обидно, потому что, например,  «Тело, которое говорит» – совершенно потрясающий спектакль, совершенно потрясающая Таисья. Я была очень впечатлена. Я как попала в спектакль, так до конца из него не вышла, а для меня это главный критерий. Очень обидно, что даже те 40 мест, которые у вас есть, были не заняты, потому что он достоин этого.

— Это болевая тема.

Кто из омичей Вас вдохновляет?

— Друзья. Дамир Муратов. Даже не знаю… В принципе, я скажу так, что Омск меня вдохновляет тем, что он меня раздражает.

Как раз следующий вопрос был о том, как Вы относитесь к Омску.

— «Раздражает» для меня стимул. Он меня раздражает, но это не заставляет меня его не любить, потому что раздражать сильно может только тот или то, что ты очень сильно любишь. Если тебе всё равно, тебя не раздражает, ты наклеиваешь ярлык и уезжаешь. У меня очень много друзей и товарищей, не связанных с творчеством, они меня вдохновляют. Меня вдохновляет семья, дочь моя, жена, коллеги. Но иногда и раздражают, это взаимно. Что такое вдохновение? Это же не покой, это раздражитель. Когда ты вдохновлён – это раздражитель с точки зрения, что тебя это побуждает что-то делать, а не угнетает. Когда я смотрю, мне многое не нравится в Омске. Я считаю, город не виноват, город вообще ни при чём. Тебе дома и деревья ничего не должны. Если кому-то что-то не нравится, делайте сами. Это моё полное убеждение: если хочешь поменять мир, начни с себя, рядом что-то сделай. Кто-то занимается стрит-артом, это же творчество, им же не надо ничего. Это же человека на что-то побуждает, это же кто-то увидит, в ком-то это отзовётся. Люди, которые на улице что-то творят, меня вдохновляют, я их вижу, мне интересно. Меня вдохновляют театры омские, не все, но вдохновляют. Например, за ЦСД очень слежу, потому что они в таких же условиях, как и мы. Точно также роют что-то, бурлят. Вдохновляет жизнь. Она, бывает, и огорчает. Но если жить в огорчении, то ничем не надо заниматься. Обо мне часто впечатление, что я неулыбчивый человек, я очень много думающий, поэтому такая морщинка между бровей. Многие думают, что я такой серьёзный и вообще не улыбчивый, на самом деле, нет. Долгое время я был интровертен, до актёрства, до творчества. Мне больше нравилось быть внутри, в себе. А творчество делает тебя экстравертом. Впоследствии я стал амбивертом. Ты же не можешь быть всё время нараспашку, мне нужны моменты, когда мне подумать надо, посочинять. Я могу идти по городу или ехать на велосипеде часами и просто сочинять. Может, музыка вдохновить какая-то, что-то придумал или увидел. Это ресурсное для меня состояние, это не говорит о том, что я хмурый или злой. Я, на самом деле, очень люблю людей, я не люблю толпу, хаотичность. В этом смысле я социопат, меня сложно затянуть на какие-то массовые гуляния. А природа человека мне очень интересна, я её люблю, иногда ненавижу, это всё время такие качели, но она мне бесконечно интересна, как и жизнь, почему я и делаю спектакли про любовь, исследую её всё время, потому что как человеку она до сих пор до конца непонятна и неподвластна, так и мне как художнику хочется это исследовать. Для меня всё-таки театр – возможность реализовываться как художнику, потому что все спектакли я почти сам придумываю, оформляю, это для меня законченное произведение. А город… Я родился в Омске. Где родиться, не выбирают. Мне бы хотелось, чтобы он стал ярче, чище, чтобы люди были интересующиеся. 

Вы, по сути, делаете для этого всё, что можете делать.

— Делаю, но кажется, что мало. Иногда я смеялся, что стать бы творческим мэром, не административным, а творческим. Понятно, что есть управление культуры, есть министерство культуры, которые этим занимаются. А именно быть человеком, который не связан с государством, потому что ты тогда независим. Не в том смысле, что это такое высокомерие: «Да, не надо мне ваших денег», нет, у тебя тогда другая ответственность, когда тебя люди выбрали. Ты про другое уже. Может, я ошибаюсь.

Какими качествами должен обладать творческий человек?

— Всеми, какими обладает обычный человек, плюс он должен быть более неспокойным с точки зрения желания творить, по-хорошему одержимым, горящим, страстно желающим, любящим жизнь. Но это и каждому человеку полезно.

Ну и талантливым.

Что главное в творчестве?

— Вдохновение.

Что главное в жизни?

— Вдохновение и любовь.

 

    Анна Воробьёва

 

Читайте также:

Подборка материалов «Трамплина» о театре