Авангард, вперёд! Яркая жизнь литературного Омска в начале 1920-х

Сегодня в стенах «Либеров-центра» редкий разговор не о живописи. Автор книги «Омский литературный авангард 1920-х гг. Поэты "Червонной тройки"» Юлия Зародова рассказывает не только об условиях знакомства с футуристами, но и о литературных мистификациях, омском Козьме Пруткове и об открытиях, мечтах и запале исследователя.

 

– Юлия, расскажите, как к вам пришла идея написать книгу об омских авангардистах?

– Правильнее сказать, что я её не написала, а составила, ведь тексты не мои. Так что скорее это работа по сбору материалов и подготовке их к публикации.

Я давно интересуюсь творчеством многих поэтов, чьи стихи опубликованы в книге, и это не случайно, так как 16 лет отработала в Омском литературном музее им. Ф.М. Достоевского. Когда узнала об омских футуристах и существовании группы «Червонная тройка», мне захотелось познакомиться с их стихами, но это оказалось невозможным: тексты не были опубликованы. Меня снедало любопытство: а где эти тексты почитать? То есть текстов, стихов не было, их никто не знал!

 

 

Поэтому желание найти тексты поэтов, о жизни которых в Омске 1920-х гг. было известно немного, послужило отправной точкой. В первую очередь я отталкивалась от мемуаров Леонида Мартынова и архива Антона Сорокина. Был у нас такой писатель и художник, скандалист и хулиган. Его дом, кстати, недалеко от «Либеров-центра»: кирпичный теремок за Музыкальным театром (ул. Лермонтова, 28. – Прим.).

Как оказалось, Сорокин собирал не только живописные полотна, но и автографы писателей. Их набралось на несколько объёмистых папок, в которые подшито до двухсот пятидесяти различных листков бумаги. Они или написаны от руки, или напечатаны на машинке (но таких меньше). Некоторые рукописные с подписями, но большинство нет. И среди них нашлись стихи омских футуристов! Сначала я просто читала их, потом начала выписывать, чтобы можно было блеснуть на экскурсиях. И постепенно возникла мысль, что я хочу иметь все эти стихи.

Переписывать материал в архиве можно бесплатно, а за копии надо платить. Это недешёвое удовольствие, да и у музея тогда, в конце 90-х гг., денег на это не было. А я постепенно увлеклась и начала сама ездить в архив. Понемногу, во время отпусков, приходила и сидела с утра до вечера, переписывая материал в тетрадку. И только лет пять назад у меня появилась мысль, что из этого можно собрать книгу. Как раз появились знакомые среди литературоведов, которые сказали: «Да, это круто! Это надо издавать!» – контент действительно оказался уникальным. Многое из описанного Мартыновым подтвердилось!

 

Представляете, каково для исследователя 

найти то, что ты ищешь?

 

Например, в «Воздушных фрегатах» Мартынов рассказывает про Серёжу Орлова. Его звали Попович, потому что его отец был священником, преподавал Закон Божий, служил в Всехсвятской церкви. А однажды Серёжа пришёл к ним и сказал: «Хочу с вами быть футуристом!» С отцом, естественно, начались трения, сложности. И однажды Серёжа прибежал к ним с криком: «О, наконец меня проклял отец!». И тут я открываю очередную страницу, стихотворение на которой начинается с фразы «О, наконец меня проклял отец…»! То есть Мартынов ничего не выдумал! Такие находки ещё больше подстёгивают интерес.

Это очень ценно, потому что биографических сведений о ребятах очень мало, полноценных биографий – раз-два и обчёлся. Судьба того же Сергея Орлова вообще неизвестна (в отличие от отца-священника), а что-то удалось найти с большим трудом, те же даты рождения. Славнин погиб в 1925 году, Калмыков прожил 18 лет, Сопов – 21 год. Такая короткая жизнь – и как много о них всё-таки можно рассказать! И все успели если не книжки издать, то оставить после себя стихи.

 

 

Потом я лично познакомилась с хранительницей архива Леонида Мартынова. Так получилось, что его личный архив: библиотека, рукописи, переписка – всё находится в Москве. И не в государственном архиве, а в квартире, где он жил. Сейчас наследницей архива является Лариса Сухова – дочь второй жены Леонида Мартынова. Они с матерью настолько прониклись этим, что разбор архива стал их миссией, и творчество Мартынова они изучили вдоль и поперёк.

Мартынова почему очень сложно изучать? Потому что ни одна стихотворная строка у него не пропадает даром! Вот он в юности написал какую-то строчку, потом сделал из неё стихотворение и опубликовал его. А потом переделал и снова опубликовал – но год поставил по той самой строчке, например, 1922. И мы вроде как читаем юношеские стихи Мартынова, но это уже 3-5 редакция.

Когда я захожу в тупик, то пишу: «Лариса Валентиновна!..» – она всё знает! Что, в каком году, под каким названием и где было опубликовано. И я набралась смелости и сказала, что меня интересует уже не столько Мартынов, сколько его товарищи-футуристы. Она нашла тексты и разрешила их напечатать. Причём она прислала совершенно потрясающий материал!

Мартынов писал, что самым талантливым среди омских озорников (так он называл друзей-футуристов) был Николай Калмыков. Это действительно так. И именно его стихов в фонде Сорокина мало, с десяток. У него очень неразборчивый почерк, а сами листки затёртые, ещё и с карандашными надписями – разбирать было очень сложно.

Калмыков очень рано погиб, в 18 лет. Все парни из омской артели писателей были влюблены в некую Евгению Андрееву и ездили к ней в Ленинск. Тогда это был загород (в здании ОмГУПС изначально размещалось Главное управление железной дороги, которым и заканчивался Омск. Рядом с ним проходили пути в сторону нынешнего вокзала. – Прим.). Однажды Калмыков приехал к ней один и привёз рукопись под названием «Поэмка о моей смерти». Он оставил её девушке и поехал домой.

 

– И не вернулся.

– Да. Утром его нашли застреленным на той ветке, что проходила у Транспортной академии. В некрологе друзья писали, что готовят книжку его стихов и скоро издадут её. А где эта книга, где эти стихи? Не было понятно.

И вдруг Лариса Валентиновна выдаёт: «Есть одна папочка – в ней, кажется, стихи Николая Калмыкова», – и присылает фото. А почерк не Калмыкова! Я же, работая в архиве, многих начала узнавать. И это был не Калмыков: почерк такой красивый, очень понятный…

 

– Кто-то переписал!

– Да, но я не поняла, кто: не похож ни на одного из ребят! Я стала просить: «А пришлите такого, и этого, и ещё этого, если есть». И Лариса Валентиновна прислала стихи родного брата Леонида Мартынова – Николая. Его автографов у Сорокина не было: он был постарше и к Сорокину не ходил. Я поняла, что тот красивый почерк – это почерк Николая Мартынова. И предположила, что это, возможно, рукопись той самой книжки, которую хотели издать друзья Калмыкова после его смерти. Тем более что там не отдельные стихи, а пять циклов, то есть стихи уже подготовленные: с одним названием, с одной темой. Я опубликовала все.

Благодаря этим стихам мы узнали совершенно новую информацию! Например, мы не думали, что ребята общались с Давидом Бурлюком и Георгием Масловым: это 1919 г., время Белого Омска, а им было по 14-15 лет. Мартынову – 14, Калмыкову – 15. Мы думали, что они были слишком юны, чтобы ходить в тот литературный кружок. Оказалось, ходили! Одно стихотворение Калмыкова даже называется «Колчаковский подвальчик» и посвящено «Георгию Маслову и остальным». Он пишет: «Год девятнадцатый, ты светел и остался в памяти у нас». Представляете, 1919-й?!

 

– Который у нас ассоциируется точно не со светлым!

– Это феномен поэтического братства. Маслов для этих молодых поэтов был уже иконой. Это, как писал Мартынов, первый настоящий поэт, который встретился в его жизни.

Маслов был для них фигурой, которую поэты «Червонной тройки» не предали на протяжении всей жизни. В 1927 г. Мартынов вдруг написал большую статью «Поэты в стане Колчака», вспомнив колчаковское время. Он пишет про Юрия Сопова, Игоря Славнина – и пишет о них так плохо: они и «Божьи мальчики», и «офицерики никчёмные», и стихи-то у них плохие... Причём Славнин вообще не служил, а почти весь 1919 г. сидел за кражу (он был клептоманом), а Сопов служил у Колчака и погиб при взрыве в доме Батюшкина. А вот о Маслове, который совершенно осознанно находился в белом стане, Мартынов пишет по-другому: «Стихи Маслова войдут в сибирскую литературу, потому что они прекрасны!». В 1927 г., про белого офицера! И ничего, прошло!

 

– Получается, сбор информации был самым сложным этапом. Или возникали ещё какие-то сложности?

– Не сказала бы, что он был самым сложным – он был интересным!

 

– Одно другому не мешает!

– Ты же не будешь в свой отпуск ходить и переписывать автографы, если тебе это не нравится? В первое время я даже не знала, зачем делаю это: меня просто тянул архив Сорокина! Я выписывала оттуда не только стихи, но и какие-то материалы, касающиеся самого Сорокина: у него огромная переписка. И этими тремя тетрадками, исписанными в начале двухтысячных, я пользуюсь постоянно. У меня спрашивают о чём-то – и всегда в них находится что-то интересное! И это помимо произведений самого Сорокина, а к ним сейчас тоже есть интерес. Вообще, фонд Сорокина – это около 600 папок. Где-то подшито по десять, где-то по двести пятьдесят листов.

 

– А он сам их формировал?

– Что-то сам. Например, есть папочка, подписанная «Автографы омских писателей». Но так как умер Сорокин скоропостижно, полностью сформировать архив он не мог, поэтому иногда материалы подшиты случайным образом. После того как я просмотрела папки, названные архивистами «Тетради с автографами», стала смотреть всё подряд: прекрасный цикл стихов Игоря Славнина я чудом нашла в папке, по названию которой нельзя было предположить, что там в принципе есть стихи.

 

Слева – рукописный текст Игоря Славнина.

 

– Вам пришлось пересмотреть все 600 папок?!

– Нет, все 600 я не просмотрела, это физически очень сложно. Где-то половину.

 

– А вы держите в уме, что осталось ещё 300 папок, где может быть что-то очень интересное?

– Конечно! У меня есть табличка, в которой отмечено, какие папки просмотрены, какие нет, что в них. Есть папки, по которым понятно: внутри рукопись такого-то произведения Сорокина. С другой стороны, и там может что-то попасться, потому что Антон Сорокин был мистификатором.

Например, стихи Славнина и Всеволода Ивáнова он просто вставлял в свои произведения. А рассказы Ивáнова и вовсе присваивал! Два из них опубликованы в книжках Сорокина, которые вышли в 60-х гг.

 

– Ивáнов, видимо, к тому моменту уже умер и некому было отстаивать авторские права?

– Сам Сорокин их и не публиковал, их опубликовали после его смерти (а Ивáнов умер ещё раньше) солидные литературоведы, например, Ефим Исаакович Беленький. Ну а как? Вот в архиве машинопись, она подписана «Антон Сорокин»… А у него всё так подписано – «Антон Сорокин»! Поэма Мартынова тоже подписана «Антон Сорокин». Исследователи это поняли уже потом. Даже приезжала внучка Ивáнова и доказала, что это тексты её деда. А ещё у Сорокина есть рассказы с такими же названиями, как у Всеволода Ивáнова. Конечно, специалисты различают их по тому, как писал один и как – второй.

Кстати, когда я готовила книгу, то каждое стихотворение прогоняла через поисковик: вдруг кто-то уже его публиковал? А то мы часто изобретаем велосипед… Например, однажды в архиве Сорокина я прочитала написанное его почерком стихотворение с заголовком «Леон. Март.». Там было о Беатриче, о Данте – и я решила, что нашла неопубликованное стихотворение Мартынова! Тогда ещё не было доступного интернета, и я сверяла по текстам. Нашла слово «обличье» – и в «Воздушных фрегатах» оно есть! И я сделала вывод, что это Мартынов. А это оказался Николай Гумилёв…

Была проделана такая работа, но я всё равно очень боялась публиковать это и прогоняла отдельные строчки через поисковик: вдруг чей-то текст я представила под чужим авторством? Всё может быть, о чём я честно и написала во вступлении. Могут быть ошибки из-за сорокинских мистификаций или переписывания стихов друг друга.

 

– Значит, есть простор для дальнейших исследований!

– А остановиться и нельзя! Сегодня я уже знаю, что у Славнина другая биография: другой год рождения. Уже после выхода книги я нашла документы и его портрет, который был неизвестен (считалось, что ни одной фотокарточки не сохранились). А в книге размещён живописный. По Николаю Мамонтову у меня тоже и портрет, и другая дата рождения. Исследования продолжаются!

 

 

– Сколько загадок! Сорокин меня прямо поразил! А когда вы приступали к работе, были ли у вас какие-нибудь стереотипные представления о ком-то или о чём-то? И удалось ли их развеять? Просто когда я увидела на обложке фамилию Шебалина, то очень удивилась: мы же все знаем, что это композитор! А оказывается, и поэт. Ещё и футурист!

– То, что Шебалин писал стихи, специалистам известно. Писал, но не публиковал. А его вдова издала несколько книг о его омских годах, и в каждом томе есть стихи. А я нашла его стихи у Сорокина и тоже решила опубликовать: они хорошие.

 

– И опять же, кто-нибудь да зацепится за знакомую фамилию.

– Да, со многими так и происходит: в Омске Шебалин более-менее известен. И, конечно, надо оговориться: всех героев книги футуристами назвать нельзя. Даже ранние стихи Леонида Мартынова, вошедшие в эту книгу, – это не стихи футуриста! Хотя совсем юношеские… У него был цикл «Опрокинутые собачки», но до нас он не дошёл, его не нашли даже в архиве.

Футуризм относится к авангарду, но все поэты, которые сюда вошли, так или иначе уже были под воздействием новейших литературных течений: символизма и акмеизма со всеми их ответвлениями. Но книге нужно было название! Её научный редактор Ирина Григорьевна Девятьярова как раз занимается художниками этого периода, она сказала: «Не ставь "Авангард": они же не все авангардисты!». Мы прибегли к третейскому суду: обратились к солидным литературоведам из Москвы и Новосибирска. И они сказали, что «авангард» лучше оставить, потому что мы в этом не врём, да и внимание привлекает.

Так вот, Шебалина нельзя назвать футуристом: стихи он писал больше классические. Он увлекался Древней Грецией, что видно по его текстам, и даже пытался писать гекзаметром. Шебалин, Калмыков и Николай Мартынов дружили. А Леонид был для них слишком…

 

– Правильным?

– Наоборот! Художник Виктор Уфимцев, который, собственно, и создал «Червонную тройку» (а ещё он был одним из первых учителей Либерова – Омск тесен!), описал своё знакомство с Мартыновым. «Я пришёл на диспут о новом искусстве в клуб имени Троцкого. Захожу, а там шум и гам, посередине зала стоит юнец с напудренным носом и размахивает стулом». Это и был Леонид Мартынов. Да, они пудрили лица и разрисовывали одежду, чтобы внешне походить на футуристов. Но позже Мартынов напишет, что это была детская болезнь.

 

 

Но тот же Уфимцев был ярым футуристом! Когда к ним пришёл Сергей Орлов, они ему не поверили: как это попович будет футуристом?! Надо, чтобы он показал отцу, что это такое! Тогда они вырезали из бумаги жабо, а Уфимцев склеил кубики и прикрепил к ним верёвку. Верёвку он повесил на Орлова и сказал: «Это футуристические пасхальные яйца! Иди домой и покажи их отцу!». И вроде после этого-то отец его и проклял. Вот таким ярым пропагандистом этой культуры он был. Но такими были далеко не все. А Шебалина и Калмыкова вообще трудно назвать футуристами.

 

– То есть читатель найдёт здесь и классическую, более привычную поэзию?

– Да-да, такую книжную поэзию! Калмыков и Шебалин были очень начитанными юношами. Хочу обратить внимание: многие думают, что Омск в те времена – глухая провинция. Ничего подобного! Сюда очень хорошо доходили книги: члены «Червонной тройки» читали все новинки, знали новые сборники всех акмеистов и символистов. Вся литература, все журналы («Золотое Руно» и прочие журналы символистов) до Омска доходили свободно. Книжная торговля и по подписке, и обычная была поставлена очень хорошо.

Термин «футуризм» пришёл в Россию из Италии, но омский футуризм произрастает, конечно, из питерского и московского. Кумир наших футуристов – Маяковский, он даже стал своеобразным паролем: «Знаешь Маяковского? Значит, свой. Мы берём тебя в нашу банду!». Хотя и про Маринетти они знали: его статьи они тоже читали. А ещё наши ребята увлекались переводами, в книге есть несколько примеров. Это, как ни странно, Бодлер, Рембо, Верлен и парнасцы. Совершенно не футуристы.

 

– Но для своего времени тоже провокаторы!

– Рембо для «Червонной тройки» тоже был символом. Почему Мартынов плохо высказался о Сопове? Потому что тот написал поэму «Артюр Рембо». И Мартынов камня на камне от неё не оставил: да как он мог такое написать (по тексту Рембо был работорговцем в Африке), как такое возможно?! Ладно, герой поэмы торговал оружием – но людьми!.. У них была некая ревность к Рембо, а Мартынова в шарже даже представляли в его образе. Ранние переводы Мартынова (в 1940-х, когда он ещё жил в Омске) – это попытка перевода программных стихов Рембо («Гласные»). В нашем Литературном музее есть автографы этих переводов!

Возвращаясь к вашему вопросу про штампы. В книге есть стихи Нибу Хабеас (это псевдоним Нины Оболенской) – когда я впервые прочитала их в фонде Сорокина, я написала в своей тетрадке: «Что-то безграмотное и пошлое». Прошло несколько лет, книгу её стихов издали – и стало понятно, что она представитель особой поэзии. Её стихи действительно эпатирующие: там и обсценная лексика, и проблема полов, и физиология…

При первом знакомстве я не увидела у неё ни рифмы, ни содержания. Но тогда я была ещё совсем зелёной и мало знала о футуризме и с чем его едят – и вот так охарактеризовала её стихи. А потом оказалось, что есть любители, которые собирают их, охотятся. То есть всё ценно, любой текст! Даже тот, что написан, как кажется, в проброс.

 

– Но чтобы это оценить, нужно быть в контексте.

– Да. Любому тексту нужно уделять внимание.

 

– У меня как раз вопрос про внимание. В принципе, не все легко воспринимают поэзию, а авангардную тем более. Сейчас мы узнали, что ещё важно знать контекст. Как вообще читателю подготовиться к восприятию футуризма?

– Скажу так: если человек хочет, он изучит вопрос, а если ему это не надо… Я считаю, что не всё и не всем надо. Есть любители, есть специалисты, которым нравится такая поэзия. Поэтому, как подготовиться, не знаю. Наверное, каждый по-своему приходит. Я пришла через краеведение, через интерес к тому, что ты рассказываешь каждый день посетителям. Когда не знаешь материал глубоко, это, конечно, задевает. Мне всегда казалось мало того готового текста, что давали в музеях. Если ты говоришь о писателе, надо как минимум прочитать его тексты, узнать самому, что он писал. А этих текстов не было – пришлось искать.

И я не скажу, что я любитель авангардной поэзии – я просто полюбила этих мальчишек! Я воспринимаю их как живых людей, и мне так хотелось найти не только их стихи, но и биографии.

Вообще, как жили футуристы? Голодали! Я читала дневники Виктора Уфимцева: «Сегодня ходили туда-то, выступали на таком-то диспуте, прочитали лекцию, готовим выставку, жрать нечего». А потом он как художник поехал по сёлам на агиттеплоходе. И он пишет: «Здесь дают паёк. Я ем! Как мне стыдно, что наши там голодают!». Им нечего есть, нечего носить – Мартынов неспроста пишет: «Пахнут землёй и тулупами девушки наших дней». И при этом люди пишут такие стихи! Да, пишут при этом и грубые: какая жизнь, такой должна быть и поэзия. Это уже концепция. Голодно, холодно, лирический герой грубый; в этих стихах очень много похабщины, антирелигиозности…

 

– Это нынче 18+!

– Пока вы не спросили, я даже не думала об этом! Но книжка и не для детей.

Да и сам поиск интересен. Например, о Дмитрии Сопове писал Анатолий Алексеевич Штырбул. Он историк, не литературовед, но когда-то в юности увидел стихотворение Сопова – и его зацепило на всю жизнь. Он начал собирать его стихи и издал их. Так что то, что какие-то книги собираются, издаются, иногда получается случайно.

 

 

Вообще, когда у меня только возникла идея написать книжку, я прямо загорелась. А потом долгое время сомневалась: «Да кому это надо? Будет ли востребована эта книга?». Мне и самой всегда больше нравились стихи символистов: Блока, Ахматовой…

А здесь мне нравится сам факт того, что они жили здесь, в нашем городе, и ходили по этим же улицам. Я удивляюсь, насколько были образованы эти мальчишки. Я почему сомневалась, что 14-летний Мартынов общался со взрослыми поэтами? Сейчас 15-16 лет – это всё ещё ребёнок, а тогда это были уже взрослые люди. Тем более они пережили перелом, когда на их глазах рухнуло и построилось заново совершенно всё. И многие были как раз за новое.

Борис Жезлов был очень ярым футуристом, из тех, кто «Боженьку скинем, никакой религии!». Это его образ – «Мы едем на бронепоезде, на котором написано “СССР”, в новую жизнь». А Мартынов писал, что очень долго не мог принять новую орфографию, старая была ему ближе.

 

– У меня ещё такой вопрос про рукописи: насколько было безопасно их хранить? Ведь соцреализм утвердился достаточно быстро, соответственно, всё остальное это уже и не творчество, а тот, кто не в официальной организации, тот и не писатель.

– Думаю, стихи Калмыкова хранить было безопасно: там ничего такого – разве что «Год девятнадцатый, ты светел»!.. А вот стихи Георгия Маслова, который был белым и жил в Белом Омске… Тем более после 1932 г., когда Мартынов был арестован. К счастью, не в 37-м. Тогда в Москве арестовали группу сибирских писателей и отправили их в разные «северные» города: Вологду, Архангельск. Мартынов попал в Вологду. Вменяли им то, что они, живя в Омске в 1919 г., прославляли Колчака. Позже писатели вспоминали, что на допросах их очень сильно били. У Мартынова есть известное стихотворение «Воздушные фрегаты». Оно приводится в протоколах допроса, но немного в ином виде: там упоминается Колчак, капитаны – значит, оно посвящено Колчаку!

 

– Притянули, в общем.

– Да. Кто-то из исследователей пишет, что он переделал строку, потому что его били и нужно было признаться. А я до сих пор сомневаюсь, так ли это: с Мартыновым вообще очень сложно. Я не делаю таких выводов, был ли он однозначно красным или однозначно белым – я думаю, тогда жили, впитывая и то и другое.

Я думаю, Мартынову не было страшно хранить стихи Калмыкова. Возможно, таким образом они были спрятаны, потому что папки «Калмыков» нет. А может, Мартынов вообще забыл про то, что стихи у него: они лежали внутри обычной канцелярской папки, на которой написано «Эраст Чайников».

Это, собственно, не человек – это омский Козьма Прутков. За ним стояли четверо поэтов: братья Мартыновы, Шебалин и Калмыков. Это была некая литературная игра, и в основном они писали юмористические и сатирические стихи и шаржи, в том числе и на Сорокина.

В папке «Эраст Чайников» было несколько текстов, причём понять их авторство можно по почерку. И были стихи Калмыкова, переписанные Николаем Мартыновым. При этом слово «Калмыков» там написано почти незаметно, карандашом. Почему мы всё-таки решили, что это он? Потому что некоторые стихи цикла есть в автографах у Сорокина.

Мне очень нравятся стихи Калмыкова, они совсем не похожи на авангард, нравятся стихи Славнина – очень сильный поэт! А из футуристов мне очень полюбился тот самый Серёжа Попович. Стихи у него, хоть и корявенькие, но так мне на душу ложатся!.. Может, потому, что я знаю биографию этого человека?

 

 

Хотя тот же Жезлов – профессиональный автор с очень хорошими стихами – мне не «заходит»: не люблю слишком радикальных. Так что и у исследователя могут быть свои любимчики, свои пристрастия. Краши, как бы сейчас сказали.

 

– Я уже представляю себе книгу «Краши омских поэтов»! К тому же вы уже читали лекцию о музах Мартынова и Васильева. Кстати, о будущих книгах: это же ваше первое издание?

– Да, и точно не последнее: в планах ещё минимум две. Ещё в предисловии к этой книге я сказала, что не стала публиковать всё, что имеется, всё, что собрано по Славнину и Жезлову. Я нашла много их текстов, которые достойны отдельных книг. По Славнину меня просто переполняет желание поделиться информацией, и на лекции я уже показала найденный портрет. Когда ты что-то нашёл, всегда хочется этим поделиться.

Единственное «но». Эту книгу издал музей им. Врубеля. Так совпало, что в 2022 г. было столетие литературно-художественного объединения «Червонная тройка», и музей сделал выставку.

 

– Где были такие огромные карты!

– Да, и на них были портреты или стихи. Мы разговаривали с директором музея, и я сказала, что у меня уже готова книжка об объединении. Она сказала: «Неси!».

 

 

– Удача!

– Да, потому что написать книгу легко – издать сложно. За свой счёт очень дорого. В то время были заинтересованные издатели за океаном, но у них книга пролежала год. И могла бы лежать ещё, если бы не предложение музея. И не была бы столь красивой и проиллюстрированной!

Когда книга вышла, мне стали писать люди, интересующиеся авангардом. Теперь я знаю, что их немало! Например, новосибирский поэт и литературовед Игорь Точилов. Он сказал: «Омский авангард круче, чем Бурлюк и Хлебников!». Я удивилась этому, но это мнение специалиста. Когда он разместил у себя информацию о книге, его стали спрашивать коллеги: «А ты когда напишешь книгу про новосибирский авангард?». На что он ответил: «У нас не было своего Антона Сорокина». Найти текст – это проблема. Кое-что сохранилось в Иркутске: у них было интересное объединение «Барка поэтов», в котором потом оказались наши омичи, в том числе Славнин. А в Новосибирске полно поэзии пролетарской…

 

– А в библиотеки ваша книга поступила? Заинтересованные омичи смогут её найти?

– Конечно, в «обязательную рассылку» она попала, поступив в крупнейшие библиотеки Омска.

 

– Вы проделали огромную многолетнюю работу, и дальше появляется задача поделиться этой информацией. Как вы планируете доносить её до омичей? Есть ли в планах лекции, ещё какая-то популяризация этих авторов? Потому что из всех этих имён простому человеку, естественно, знакомы Мартынов и Шебалин (но не как поэт) И… всё.

– И Бурлюк! Хотя здесь всего одно его стихотворение.

 

– И Бурлюк. А здесь такой огромный список авторов – и каждый личность, и за каждым стоит огромная работа. Нужно как-то омичей знакомить!

– Я это делаю: у меня есть цикл лекций «От модернизма к авангарду: как это было в Омске», в интернете есть все афиши и анонсы. Публики приходит немного, до пандемии было больше, но у меня сложилась постоянная группа. Книга вышла во время пандемии, но про авангард я читала, естественно, раньше. Думаю, если бы я до сих пор работала в Литературном музее, то аудитория была бы больше, а у художественного другая специфика. Опять же, я реально смотрю на вещи: поэзия эта не самая востребованная, не та, которую сейчас хочет слышать публика. Но бывает, что люди случайно попадают на лекции и потом говорят, что им не было скучно.

Мне хотелось бы продолжать лекции. Хочу попробовать почитать их в библиотеке: там другая аудитория. Хочется посмотреть, кому будет интересно, потому что у меня горят глаза, когда я рассказываю об этих ребятах. Мне кажется, это настолько интересно! И тем, кто интересуется литературной историей Омска, и краеведам. И даже тем, кто не очень интересуюсь поэзией: это, собственно, рассказ не только о поэзии.

 

– Да, потому что когда слышишь, что-то, отличное от стандартного учебника литературы, где от шаблонных биографий просто дурно становится... Когда ты ходишь по тем же улицам, видишь те же здания, – это гораздо интереснее! Это вовлечение, и эмоций, конечно, больше.

– При этом в презентациях я показываю не только портрет героя – показываю очень много фотографий старого Омска. Вот по этим улицам они ходили – и мы знаем эти места. Есть история о том, как поэты «Червонной тройки» шли по Любинскому, как писал Уфимцев, «оря стихи», – а им вслед летели кирпичи и крики «Подонки общества!».

 

– Горячая встреча!

– Я стараюсь вписывать их в Омск, чтобы заинтересовать людей. Личный пример: в детстве я была книгочеем, читала всё, что стояло на полках. И когда я дошла до «Воздушных фрегатов», мне они… показались неинтересными. Потом я окончила филфак, пришла в Литературный музей, посмотрела на экспозицию и поняла, что знаю Мартынова, Всеволода Ивáнова – и всё. Даже Сорокина не знала, живя в Омске! И когда я стала работать там, Мартынов мне так «зашёл», что теперь я с ним не расстаюсь!

 

Для меня Мартынов – это наше всё Омского региона.

 

Поэтому, когда ты уже знаешь имена, то интересно узнавать, как протекала жизнь этих людей в нашем городе.

 

– И как они порой неожиданно связаны!

– Да, они все прекрасно друг друга знали. У кого-то была любовь, у кого-то – ненависть… На обложке написано «Авангард 1920-х гг.», но это некая условность: в книге есть и Сопов, который погиб в 1919 г., и те, кто писал немного раньше. Тот же Всеволод Ивáнов в 1920 г. уже уехал из Омска. Но он часто пишет: «Передавай привет Мартынову! Передавай привет Судьину!».

А ещё они прекрасно знали тексты друг друга! Феномен Георгия Маслова заключается ещё и в том, что его стихи знали наизусть все, его цитировали все. Вот у Ивáнова в пьесе «Бронепоезд 14-69» персонаж читает стихи. Это стихи Маслова из цикла, который он написал, уже уехав из Омска в Красноярск. Их сохранили и опубликовали в глубоко советское время. Причём мы знаем, что опубликованы они были после смерти самого Ивáнова! Или же стихи Шебалина на смерть Калмыкова. Там прямо строчка из Маслова, из этого же цикла «Путь во мраке»! Повторюсь, его имя было сакральным, став неким истоком.

Поэтому в книгу попало немножко и 1919 г.

 

– Как был долгий девятнадцатый век, так это – долгие 1920-е.

– А вообще, о 1919 г. вышло два неплохих сборника – «Поэзия белой столицы», «Третья столица. Омск. 1918–1919», там кое-что опубликовано.

 

– А Маслов? Тут его нет.

– Как раз в этих двух книжках. Тут его нет, потому что у Сорокина нет его автографов, только одно четверостишие, посвящённое Антону Семёновичу. Ещё о Маслове вышла большая книга у Ирины Девятьяровой, она тоже продаётся в музее Врубеля. Там такие приложения!.. Так что я ищу издателей.

А ещё знаете, какая у меня мечта? Чтобы в Омске был музей, дом-музей, Леонида Мартынова. Я уже не говорю о Сорокине – можно даже их вместе... Потому что архив Мартынова когда-нибудь попадёт в РГАЛИ, архив литературы и искусства, но библиотеку они не возьмут. А библиотека шикарная, Мартынов всю жизнь её собирал, и омских реалий там много-много. Вот если бы было, куда!.. В музей «Искусство Омска» её тоже не отдашь: она будет в закрытом фонде, и всё.

 

– Следующий мой вопрос, наверно, отчасти повторяет один из предыдущих: а вообще сегодня нужен футуризм?

– Кому-то нужен! Чем футуризм интересен для меня: он возник на фоне слома эпох, он дитя своего времени. Он отражает то время, когда поэты занимались словотворчеством. Им хотелось чего-то нового – они это придумали. В этом есть интерес, потому что скучно читать только классическую одинаковую литературу.

 

Я за разнообразие! Тексты должны быть разными,
и такими в том числе.

 

– Возможно, футуризм – это в том числе реакция на те строгие классические рамки, на заданность тем. Ведь даже символистов и акмеистов «пинали» за то, что они отошли от канонов…

– Да, от «розы-морозы» и всего этого. Наблюдать за словотворчеством тоже интересно: как он выкрутится, как он построит фразу, какое слово придумает, какой смысл вложит? Главное – уметь понимать этот смысл, ведь эпохи повторяются, и у нас опять сложное время.

Опять же, футуризм – разный. У Дмитрия Пригова, например, стихи написаны в форме предметов – это уже концептуализм. За этим интересно наблюдать, интересно заглянуть в фантазии человека. А если тебе это интересно – значит, тебе это нужно. Я за свободу творчества! Я хочу, чтобы ничего не запрещали, чтобы человек мог выбрать сам.

 

– Поддерживаю!

 

 

В комментариях к книге я попыталась отразить источники: откуда взято стихотворение, в каком виде существует (рукописное ли, есть ли подпись), чтобы другой человек мог работать с этими данными. Я же не первой открыла этот архив! Например, о Мартынове писал Сергей Николаевич Поварцов: «Молодые годы Леонида Мартынова» (1988). Что-то он выписал, опубликовал пару-тройку стихов, написал небольшую статью о Жезлове… Об этом архиве писала Валентина Шепелева – в общем, единичные публикации были.

А мне хотелось собрать всё в одну книгу – и в полном объёме. Самое сложное – это остановиться! Но там были и совершенно нечитаемые тексты! Когда их оцифровали и стало возможным их увеличить, я сходила ещё раз посмотреть, попыталась что-то разобрать, восстановить слова.

Ещё в приложении есть хроника литературной жизни Омска с 1920 по 1928 гг. Почему до 28-го? Я решила остановиться на дате смерти Сорокина, потому что на него всё завязано. Да и вообще, потом начались другие времена…

 

– А сама «Червонная тройка» до какого года просуществовала?

– Очень недолго, как и все группы футуристов. Они провели две выставки, а потом на них начались гонения. Шабль-Табулевича вообще отчислили из техникума им. Врубеля. До 1923-го, не дольше. С 1921 по 1923 гг. А тексты встречаются вплоть до смерти Сорокина.

 

– Как всё-таки здóрово, что он коллекционировал тексты!

– Да, уникальная личность! Если бы не он, ничего бы этого не было и мы просто читали бы истории Мартынова.

 

Беседовала Анна Подоляк.

Фотографии Александра Румянцева.