Долгие крики, тихая речь. Почему стоит читать рассказы Юрия Казакова

Бедность и малособытийность современной русской литературы имеют одно позитивное следствие: издатели в поисках выгодного материала копают глубже. Ищут в провинции, ищут в предыдущих эпохах, открывая для массового читателя авторов, знаменитых прежде, а теперь известных только в узких кругах.

Одно из таких относительных открытий – имя Юрия Казакова, которого специалисты называют подчас лучшим автором позднесоветского времени.

По крайней мере, одним из лучших – и больше всех не вписывавшегося в рамки, как водится. Шестидесятник, лишённый пафоса, знакомого нам по хуциевской «Заставе Ильича»; «деревенщик», писавший чаще про дачу, чем про колхоз. Ни бунта, ни восхвалений социалистической действительности – только вечное напряжённое внимание к красоте этого мира и стремление понять своё место в нём.

В первую очередь Казаков был мастером рассказа, так что сборник новелл «Долгие крики», вышедший недавно в московской «Редакции Елены Шубиной» – оптимальная книга для первого знакомства с его творчеством. Истории здесь очень разные. Деревенская девушка прощается с любимым у поезда («На полустанке»), богомолец, нашедший ночлег у двух вдов, добивается любви одной из них («Странник»), бродячая собака обретает смысл своего существования в охоте («Арктур, гончий пёс»), женщина с Белого моря приезжает к мужчине, ждущему её в избе на берегу Оби («Осень в дубовых лесах»).

В этих рассказах, которые один из критиков назвал «дымчато-нежными», мало что происходит. Их автору, который часто оказывается или кажется ещё и главным героем, не нужно много событий: каждый конкретный рассказ – не отчёт о случившемся, а скорее длящийся во времени психологический портрет или лирический монолог. Обращаться Казаков может даже не к читателю, а, например, к сыну. Именно таков его рассказ, который принято считать самым лучшим, – «Во сне ты горько плакал».

«…Я опять огляделся и подумал, что этот день, эти облака, на которые в нашем краю в ту минуту, может быть, никто не смотрел, кроме нас с тобой, эта лесная речка внизу и камушки на дне ее, брошенные твоей рукой, и чистые струи, обтекающие их, этот полевой воздух, эта белая набитая тропа в поле, между стенками овса, уже подернутого голубовато-серебристой изморозью, и как всегда, красивая издали деревенька, дрожащий горизонт за нею,– этот день, как и некоторые другие прекраснейшие дни моей жизни, останется во мне навсегда, – пишет Казаков, обращаясь к сыну Алёше. – Но вспомнишь ли этот день ты? Обратишь ли ты когда-нибудь свой взор далеко, глубоко назад, почувствуешь ли, что прожитых лет как бы и не было и ты опять крошечный мальчик, бегущий по плечи в цветах, вспугивающий бабочек? Неужели, неужели не вспомнишь ты себя и меня и солнце, жарко пекущее тебе плечи, этот вкус, этот звук неправдоподобно длинного летнего дня?»

Казакова часто называют преемником Бунина, находят в его рассказах нечто общее с рассказами Чехова. Однако на фото, оказавшемся на обложке сборника «Долгие крики», его можно принять за Хемингуэя, одного из главных кумиров советских шестидесятников. Сам Казаков в одном из писем отозвался о Хемингуэе с пренебрежением (мол, хватит низкопоклонничать перед такими, надо писать по-своему, по-русски), но общее в интонациях, в умении показать многое минимумом художественных средств, в умении рассказывать молчанием у этих двоих, определённо, есть.

Кстати, Уильям Фолкнер в одном из интервью упрекнул Хемингуэя за отсутствие смелости и зависимость от читателей, подталкивавшие того к неискренности и другим жертвам. Автора «Старика и моря» это здорово обидело, и Фолкнеру пришлось объяснять детально, что же он имеет в виду. Возможно, Казаков – это такой смелый Хемингуэй, который видит свою главную задачу в максимальной откровенности. И решает задачу с подлинным тактом, расставляя нужные слова в единственно верном порядке.

Такой Хемингуэй нужен нам не меньше американского. Но автор этих строк должен предупредить: от некоторых рассказов Юрия Казакова по-настоящему болит сердце. Большая литература – большая боль.

Автор: Николай Дубровский