Ярослав Лапа | Текстовая версия подкаста “Трамплина” «Знай наших!»

Для тех, кто любит читать, текстовая версия подкаста «Знай наших!» с Ярославом Лапой, музыкантом и поэтом. 

---

 

– Это Трамплин Медиа с подкастом «Знай наших!». Сегодня у нас Ярослав Лапа – музыкант, поэт, автор проекта «Дискотека на колясках», это музыка – рэп? Я прочитала, всё-таки позиционируется как рэп и рок.

– Наверное, да. Тут очень сложно как-то стилистически попасть. Я могу назвать проекты, из которых я взял как барабаны звучат, как гитара звучит, то есть это в общем лоскутное одеяло.

 

– Компиляция.

– Да. Эклектичная в каком-то смысле, наверное. Но проще сказать так, рэп и рок.

 

– Такая межжанровая музыка.

– Наверное, да. Либо мы просто пока не поняли, к какому жанру себя отнести.

 

– Неопределившиеся.

– В жанровом плане.

 

– Хорошо. А что было раньше – поэзия или музыка?

– Я думаю, что это вещи, которые отдельно друг от друга существуют. Поэзия или песня, наверное, правильнее будет формулировать, мне так кажется. Потому что музыка разная бывает – бывает классическая музыка и не только классическая, там всякая разная бывает инструментальная. А что было раньше – поэзия или песня – чисто хронологически, наверное, всё-таки песня, потому что это нас отсылает к шаманизму всякому, всему такому. Короче говоря, если сейчас сильно в дебри не уходить, как я вообще воспринимаю поэзию – у стиха есть своё звучание, просодия, его музыкальность. Если это стих, то он существует отдельно.

 

– Текст для песни без музыки уже не так воспринимается.

– Конечно. Сто процентов!

 

– Тогда начнём с поэзии. У вас поэзия началась с чего и с кого? Как вообще это случилось? Я объясню, почему я задаю этот вопрос: я не то чтобы болела этой темой. Как человек, который был воспитан школьной литературой, скажем так, без любви к поэзии, потому что школьная литература, уроки литературы – они как бы не воспитывают в детях любовь к поэзии. Как правило, стихи и вся поэзия отсекаются как что-то вообще абсолютно не трогающее, чужое, непонятное. Хотя, конечно, Пушкин – наше всё, никто не будет возражать, да? Но тем не менее – я знаю массу людей взрослых и молодых, которые, когда речь идёт о поэзии – как-то так лицо вянет, глаза тоже, и спросите любого книготорговца и издательство – там не берут печатать книги поэзии, потому что они не продаются. Это контекст, из которого вырастает вопрос: у вас откуда началась поэзия, интерес и любовь к ней?

– Вообще у меня мама и бабушка филологи.

 

– Просто повезло!

– С одной стороны, да. А с другой стороны, тут есть как раз то, о чём вы говорили: у нас дома тоже стихов никто не читал, прозу – да. Бабушка советского склада человек, её с Урала перевезли в Казахстан в какой-то момент – партия сказала «надо», и всё, она поехала. Она любила Пушкина, декабристов, всё, что с ними связано. На этом её любовь заканчивалась.

А мама у меня, мне кажется, довольно конкретный человек, для неё поэтические завихрения не очень интересны. Она прозу разную любит, читает, но со стихами как-то у неё не сложилось. Я про это на самом деле много думал. Начал – как все, в 15 лет послушал какие-то песни на русском, стал писать какую-то фигню, подражать. Потом, когда стал старше... Есть такой поэт русский андеграундный – Лёха Никонов, я его услышал и сильно впечатлился. Потом смотрел его лекции по литературе, он там к Серебряному веку мне любовь привил, а потом как-то я начал – мне было лет 19 – начал как-то сам во всём копаться. И уже сейчас...

 

– Борис Рыжий?

– Да, Борис Рыжий – вообще моя любовь. Такого человека тяжело найти – как человека, как поэта, мне кажется.

 

– Когда вы говорите в частности о Борисе Рыжем и о том, как он повлиял на вас, вы имеете в виду, что его стихи откликаются у вас – что-то личное, какие-то точки соприкосновения?

– Да, наверное... Да нет, не «наверное», а сто процентов! 

 

– То есть вам близко его понимание, видение мира, жизни?

– Да, близко. Вот эта вот вся его тема околокриминальная, потому что я из такого города – там 40 тысяч человек, я родился и вырос там, он такой... типа заводской. Я никогда ни в чём таком не участвовал, но это всегда было где-то рядом, и я знаю людей, которые участвовали, знаю даже, кто чем закончил – про некоторых. Поэтому как-то и этот момент резонирует, и его отношение к людям. У него же была большая проблема как раз – он сильно любил всех своих друзей с района, которые потом закончили плохо. И он не мог понять, почему он жив, а они – нет, типа чем он лучше.

 

– Вина выжившего?

– Времена уже, конечно, другие были, не настолько страшные, но какое-то чувство, эмпатичность какая-то не в меру адекватная – в каком-то смысле и про меня тоже.

 

– Я вижу, вас это волнует. Скажите, поэзия – это вещь такая сложная, это, по сути дела, математика в каком-то смысле, потому что слагание слов это ведь очень концентрированный вид литературного творчества. Для прозы нужно больше слов, чем для поэзии. Вот этот подбор слов – самих слов, которые несут максимальное количество смысла – их выстраивание в поэтическую строку, в звучание, в то самое, которое без музыки могло бы быть – этому ведь нужно учиться. Где вы учились?

– У любимых поэтов и учился. Я, с одной стороны, жалею, что не закончил филфак какой-нибудь...

 

– Но на филфаке вряд ли вас бы научили писать стихи, прямо скажем.

– Да. Мы буквально вчера с подругой сидели разговаривали, она говорит, что её филфак, наоборот, испортил, в том смысле, что ей сложнее стало – она тоже стихи пишет. Ей стало это намного сложнее. Сейчас думаю про то, что было бы интересно в Литинститут имени Горького поступить в Москве, но это какая-то запредельная мечта. Мне очень нравится, как вы сформулировали – по поводу того, что это такое что-то концентрированное, потому что я сам так же думаю. Вообще в стихотворении лишнего слова не должно быть. Как Хармс говорил: стихотворение должно быть такое, чтоб его в форточку кинули – и там окно разбилось.

 

– Да. Плотное.

– Да, да. 

 

– Вы заговорили о Хармсе. А кого вы ещё из поэтов того времени цените?

– Наверное, всех. Понемногу просто.

 

– Мандельштам?

– Да, сто процентов!

 

– Есенин?

– В меньшей степени.

 

– Да? Почему?

– Не знаю. Мне как-то его вот это...

 

– Кстати, если говорить о криминале, то это вот очень близко?

– Да, кстати. Про Рыжего же любят говорить, что он тоже в каком-то смысле наследник Есенина. Но мне не близко вот это вот его...

 

– Рвать рубаху?

– Да. Это такое, мне кажется. Пошлятина, если честно. Мандельштам, Блок...

 

– Маяковский?

– Да, Сто процентов!

 

– Вот сейчас читаю книгу о Маяковском, и интересная вещь: о нём тоже говорят, что, по сути дела, он был родоначальником русского рэпа. Согласны? Рваная строка, вот этот ритм жесткий?

– Наверное. В каком-то смысле. Я думаю, рэп на самом деле далеко стоит от стихов.

 

– Хотя есть образцы тех, кто достаточно высоко общается со словом.

– Да, вот, например, Хаски. У него действительно язык такой, что иногда слушаешь и думаешь: «Блин, вот это человек, конечно, да! Не каждый сможет так слова собрать».

 

– Мощь.

– Мне кажется, вообще весь футуризм, не только Маяковский, очень сильно повлиял на рэп в том числе, и вообще в принципе на всё, что было после них.

 

– А как вы к Бродскому относитесь? У него такая эстетская поэзия, очень сложная и витиеватая.

– Да, есть такое. Вот в том и дело. Я как-то – сейчас мне 28 лет – а когда мне было года 22, наверное, я так полюбил Бродского! И читал, и вообще всё посмотрел – три несчастных видео, на которых он есть...

 

– Читает он стихи – сложно, конечно, слушать.

– Да, вот это вот его...

 

– Завывание такое.

– «Постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще...». На самом деле нет, я сейчас передразниваю, просто потому что я плохо помню текст. Я не могу сказать, что это не то что неприятно, но как-то... Это здорово на самом деле звучит, и мне кажется, с образом Бродского это вполне себе гармонирует. Особенно с образом позднего Бродского, когда он уже...

 

– В эмиграции?

– Да-да. Молодой-то он там тоже что только не вытворял.

 

– Давайте вы почитаете свои стихи? Чтобы мы могли послушать вас.

 

---

Девятина напротив

сквозит достоевщиной

вся такая посконная, жёлтая, вялая.

Солнце, после обеда

над крышей повешенное,

заливает весь двор,

как советскую ванную,

в которой долго мылись.

Очередной пейзаж выморочный

из очередной пустой квартиры.

Я тебя когда-то любил.

Кажется.

И тебя я тоже любил.

Кажется.

А сейчас боюсь узнать,

где твой муж – 

убегает, стреляет, прячется?

Или просто делает вид,

что ничего не происходит,

и вы планируете

кайфануть на Бали,

купить Geely Emgrand,

родить ребёнка.

И говорит себе,

что ничего не происходит, 

ничего не происходит,

ничего не происходит,

ничего не происходит.

Не его. Проходит.

Я боюсь узнать,

что вы тоже боитесь

перемазанным кровью утром,

вываренным костлявым обедом,

давящимся от мяса вечером,

скользкой волосатой ночью.

Я вцарапываюсь глазами в девятину,

её балконы, во двор, его детские турники.

И высовываюсь в холодную форточку,

если не подышать, точно снова стошнит.

Спасибо за поздравление с днём рождения,

мне было очень приятно.

У меня всё хорошо.

Правда.

---

 

– Это похоже на белый стих.

– Это верлибр, не совсем белый стих.

 

– Такой сложный ритм.

– Там ритм такой как бы немного ломаный и рифма неточная. Но верлибром уже все пишут давным-давно на самом-то деле. В русскую литературу верлибр очень поздно проник, потому что... он на самом деле там был чуть ли не с 40-х годов. Владимир Бурич, например, верлибрист просто гениальный. Он из детей войны, в войне не участвовал – в Великой Отечественной – он был молод. Но его не печатали с 90-го года, потому что у нас был соцреализм, надо было, чтобы всё было определённым образом. А так – весь мир уже давно не то чтобы совсем на рифму и размер забил, но так, немножко их в сторону отодвинул. Тут пользуется, а тут – нет.

 

– Больше свободы? Почему для вас это важнее, чем размер стиха, например, который довольно жёсткие рамки выставляет?

– На самом деле я по-разному люблю писать, у меня есть и в размер очень много. В размере как раз там очень всё здорово – я говорил про просодию, про музыкальность. Когда я пишу в размер, меня как раз эта музыкальность увлекает. Блока взять, допустим. Стихотворение типа «Девушка пела в церковном хоре...». Вот первая строчка, его просто читаешь и...

 

– Музыкальность в самом тексте, получается.

– В ритмике, в том, как это срифмовано. Когда пишу силлабо-тонический стих, в котором есть размер, в котором есть рифмы... Я могу сейчас ошибиться с определением силлаботоники, ну ладно, размер увлекает тем, что там я сильнее чувствую эту музыкальность. Это личное ощущение. А верлибр – больше свободы. Но местами я смотрю просто на какие-то тексты свои... Надо быть современным – не в том смысле, что гнаться за чем-то.

 

– За трендами.

– Но всё равно – написать так, как Жуковский писал сейчас...

 

– Ну, Жуковский точно нет.

– Окей, или как Евтушенко писал – зачем, это уже было.

 

– А верлибром пишут все?

– Не знаю, насколько все. Опять же, у нас Союзы писателей – по крайней мере региональные, с которыми я в Омске сталкивался, очень по касательной мы сталкивались – но там очень многие люди вообще не признают, что это стихи.

 

– То есть такой снобизм.

– Такой, да. Что они такие наследники всех.

 

– Понятно. Их можно понять. А не могли бы прочитать стихотворение в размере? Для сравнения.

– Мог бы. Вообще без проблем.

 

---

Это было лет шесть или восемь назад,

мы ходили на сраную группу «Louna».

Да, сегодня я сноб, а тогда я был рад,

на какой-то песне целовал тебя в губы.

В первый раз, если честно, целуешь женщину.

Так целуются третьеклассники.

У меня ещё были здоровые руки,

у тебя ещё не было мальчика,

с которым вы расстались в субботу

и о котором ты теперь говоришь:

«Мы с обеда, идём на работу».

Лица нам обглодала мышь,

но зато серьёзные честные люди.

1С, консалтинг... <...>, ё-моё.

Ничего никогда по-другому не будет.

Жизнь – угвазданное бельё.

Только не когда мы идём в Нефтах,

где-то на местности возле твоей общаги.

Я рассказываю про музыку,

а ты смотришь карими и большими глазами.

Каждый верит, что всё получится,

что вот-вот – и мы кем-то станем.

Почему всё сделалось порожняком?

Как всегда – вопрос, на который не будет ответа.

Весна вскрыла зиму консервным ножом.

Скоро начнётся лето.

---

 

– Оптимистично.

– Да у меня всё такое.

 

– Я хотела просить вас по поводу разговорного. В принципе я не имею ничего против ненорматива. Его и Бродский использовал, и Пушкин (наше всё). В общем, это совершенно нормально. Другой вопрос в том, как его использовать. Его обилие снижает экспрессивность, к чему, собственно, и призвано. Вы когда принимаете решение использовать обсценную лексику или нет – как это у вас в поэзии?

– Я к этому отношусь серьёзно. То есть это не так – типа набросал.

 

– Не ради красного словца.

– Да, конечно. Если я говорю так, значит, я просто не могу сказать по-другому. У меня бывают моменты, когда я примерно пишу... Пару раз такое было, когда я написал текст, смотрю и думаю: блин, я тут перестарался. Вот здесь, вот здесь и вот здесь – это лишнее.

Я всё-таки не первый год уже этим занимаюсь и как-то дошёл до точки, в которой я себе в каком-то смысле доверяю. Но когда я начинал – часто промахивался, в том плане, что где-то там лишнего. Но это чаще всё равно на уровне ощущений. Количественно я не измеряю.

 

– Чутьё, скажем так.

– Да. Но я потом всё равно за собой проверяю.

 

– Вам себя сложно редактировать?

– Нет. Я не из тех людей. Зависит, конечно, от ситуации, но я могу очень долго над текстом сидеть. У меня нет такого, что я его написал и всё...

 

– И не вырубить топором.

– Да. Типа 15 минут прошло – и всё готово. Нет, такого нету совсем.

 

– Как вы для себя отличаете хорошие стихи от плохих?

– Это очень сложный вопрос.

 

– Я сейчас попробую его упростить для вас. Мы не говорим глобально – хорошие или плохие стихи – мы говорим о личном восприятии. Когда вы читаете чьё-то стихотворение, тот же Есенин, например, которого мы упоминали – у него есть стихи, которые были, видимо, в период жуткого психологического состояния, они для вас плохие, потому что вам кажется это пошлым, да? Другие какие-то примеры подобные. Рифмы.

– Я не люблю шестидесятников, например. Вообще. Почти всех – огулом, скопом.

 

– Вознесенский, Рождественский?

– Вознесенский, Рождественский, Евтушенко...

 

– Белла Ахмадулина есть.

– Больше всего Евтушенко. Потому что... это тоже длинная история, но он мне отвратителен как человек и как поэт тоже.

 

– Конформист?

– Да, и это тоже. Есть ощущение, что он просто не понимал как бы вообще – что он делает порой. Я глобально – и про жизнь, и про слово.

 

– Вам кажется это неискренним.

– И это тоже, да. В любом случае у него можно что-то найти, если сильно покопаться. Был момент, кстати, не так давно, в сентябре в «Меге», в доме культуры. Там была, короче, печа-куча. Я там выступал как раз про пошлость в литературе – меня позвали или я сам решил, что про это поговорю... Там был Евтушенко, у него есть стихотворение, оно так и называется «Дай бог!».

«Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым.

Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть нельзя чуть-чуть распятым».

Всё, я четыре строчки прочитал – меня уже воротит.

 

– Затошнило.

– Совсем не моя эстетика.

 

– Оттого, что вам это пошлым кажется, да?

– Да, конечно. Потому что это стихотворение можно охарактеризовать – я вспомнил примерно – «я хочу, чтобы всё было хорошо и не было ничего плохо».

 

– Понятно. Такой популизм, да?

– Да, в каком-то смысле да. Так ведь не бывает.

 

– А как вы относитесь к стихам Веры Полозковой?

– Вот это, кстати, вопрос посложнее. Потому что раннее творчество – тоже как-то типа...

 

– Но человек взрослеет и глубже становится, наверное. Жизненный опыт нужен.

– Да, нужен, сто процентов.

 

– Без него трудно.

– Я по себе могу сказать, что он нужен. Относительно недавно что-то у неё мне девушка моя показывала, Катя.

 

– Женская поэтесса она?

– Полозкова?

 

– Да.

– Я просто не настолько глубоко знаком с тем, что она сейчас делает. Просто помню, что год-полтора назад – я увидел и думаю: «Ничего, прикольно, уже поинтереснее, чем было».

 

– Хорошо. С поэзией мы не то что разобрались, но поговорили. Теперь о музыке. Как появилась «Дискотека на колясках»? Почему «Дискотека на колясках»? Что за название такое?

– Это долгая история. Я сначала играл просто рок – четырёхаккордный окологранж – и чувствовал себя прекрасно. У меня была очень близкая подруга, с которой мы из Казахстана сюда переехали и вместе всё это дело делали. В общем-то было неплохо, был незрелый проект, но он постепенно как-то начинал мясом обрастать. Но в самый интересный момент я заболел. Короче, у меня перестала гнуться правая рука – а я на барабанах играл и писал тексты. У меня начало руку сводить судорогами, не было понятно, что это такое. Пока я разбирался, что это такое, я потратил два с половиной года на это. Подруга моя уехала в другой город. В итоге выяснилось, что я вообще ни на чём играть больше не смогу – глобально, двумя руками. Это заболевание центральной нервной системы, это мозг и там отдел мозга, который – как мне объясняли, мне в Новосибирске в итоге поставили диагноз – просто неправильные сигналы в руку посылает. Я делаю любое малейшее движение, даже сейчас пальцы просто складываю – и всё, я не могу кисть разогнуть. Это не периферическая нервная система, это не мышцы, это никак не лечится. То есть симптомы можно снимать, я постоянно таблетки пью, когда деньги есть – уколы делаю, но делал это один раз, потому что очень дорого. Как-то в этих условиях я подумал – чем же заняться. Музыка... Я не знаю, что для меня важнее на самом деле, даже кажется, что музыка, наверное. Мы к этому ещё вернёмся. Вопрос-то про «Дискотеку» был. Короче, начал я пытаться себя в каких-то новых музыкальных формах искать, что-то с электронной музыкой связанное. При этом всё равно хотел, чтобы там была гитара обязательно – к этому у меня мания, эти гитары, блин. В 2016-м заболел, в 2018-м диагноз, сейчас 2023-й, а мы в 2022-м в первый раз выступили. Действительно, 4 года я как бы себя искал – и нашёл. Ну а название «Дискотека на колясках» такое, как бы туповатое немножко...

 

– Нет, во-первых, оно запоминающееся.

– Да, наверное.

 

– И отсылает к... у меня ассоциация – это люди, танцующие на инвалидных колясках. Так и есть?

– Да, так и есть. Я почему начал так издалека про руку – я сейчас в Казахстане, на родине снова живу, казахстанский паспорт... И когда я там пришёл к неврологу, мне сказали, что я могу инвалидность оформить. Это в общем про то, что что бы ни произошло, надо...

 

– Надо танцевать. Условно говоря.

– Условно говоря – да. Надо жить.

 

– Вас двое в группе?

– Да, я и гитарист.

 

– Гитариста всё-таки нашли! Кто будет играть на гитаре.

– Да, да.

 

– Ваша роль какая в группе?

– Я пишу всё...

 

– Музыку?

– Да, музыку всю, все аранжировки – и гитару в том числе – за исключением каких-то мелких моментов.

 

– Без вокала?

– С вокалом. С текстами. Пою тоже я. Антон – мой товарищ и гитарист – очень хорошо играет на своём инструменте. Его роль тоже нельзя преуменьшать, потому что я с ним поиграл чуть-чуть – мы давно знакомы – и я понял, что ни с кем не хочу играть, кроме него. Потому что я очень придирчивый человек, внимательный к деталям.

 

– Перфекционист.

– Да. И он способен сыграть как написано и ещё лучше в два раза! Хотя вроде он играет ту же самую партию.

 

– А музыкального образования у вас нет?

– У меня нет, у него есть – консерватория.

 

– Но вы пишете музыку. Всегда это для меня было на уровне волшебства такого. А ещё если и со словами, поскольку я человек тоже пишущий, я очень понимаю это с музыкой. Это прямо вот волшебство.

– Тоже было сложно.

 

– В голове слышите сначала музыку, мелодию?

– Нет, я сидел эти четыре года, запарился, теорию музыки изучал...

 

– Нотная грамота.

– Да, кварто-квинтовый круг, интервалы, лады, вот это вот всё. Тут ещё смысл в том, что даже если я слышу, я не могу на инструмент перенести – из-за того, что рука. Но когда я примерно понимаю, как это с точки зрения теории оформить, мне проще самому.

 

– На бумаге или на клавишах?

– На midi-клавиатуре я всё придумываю.

 

– Я немного послушала вашу музыку. Там, правда, в записи, а в записи, наверное, не очень хорошо – со словами не очень хорошо разобрать, музыка как бы больше забивает. А у вас – живые концерты. В принципе, как я понимаю, то направление, которое вы выбрали, – межжанровое, будем называть его так – это в общем совершенно не поп-музыка. Целевая аудитория, скажем так, сегмент небольшой. Вас это не расстраивает? Не хотелось ли вам глобально выйти – на большую сцену?

– Конечно, хотелось бы. Нет, я знаю людей, которым вообще абсолютно всё равно – три человека их слушает или три тысячи.

 

– Просто я делаю своё и мне нравится.

– Конечно, хотелось бы. Но в этом плане себя через колено ломать тоже не хочется. Делаю, что в этот момент кажется...

 

– Евтушенко быть не хочется.

– А я, кстати, не думаю, что он себя через колено ломал. Я думаю, что он просто конформист, его в принципе всё устраивало.

 

– Обласкан.

– Да, да. Это вообще, кстати, такая тема – про обласканность, когда людям сразу нравится.

 

– Не будем лукавить, но на самом деле каждый человек хочет признания.

– Сто процентов. Конечно. Я сейчас сижу, говорю... Конечно, я хочу на большую аудиторию выступать.

 

– Конечно, я хочу быть обласканным.

– Это глупо отрицать. Последний концерт играли с группой «Пионерлагерь Пыльная Радуга» – это наши старые друзья из Твери, они приезжали в Омск пару дней назад. Вообще их вокалист, он для меня во многом... чуть ли не отец. Я много чего у него почерпнул – в музыкальном плане, в плане текстов тоже. И вот он мне говорит: «Я люблю музыку. Что впечатляет в том, что ты делаешь – это музыка, которой абсолютно всё равно на слушателя».

 

– Свободная.

– Я говорю: «Блин, вроде это не совсем так, при этом сам сейчас хочу стилистически немножко отойти от того, что было на этом EP из четырёх песен». Он мне говорит: «Но ты же сам этого хочешь, это твоё решение, не потому что ты хочешь в чарты».

 

– Тут, кстати, большой вопрос. Потому что действительно ли я этого хочу или я сейчас могу только так? Это сложная тема, потому что, если честно смотреть вглубь себя и пытаться разобраться, чего ты хочешь, это не такая простая задача. Иногда ты сам себя обманываешь. Если я могу это, то типа я этого хочу.

– Да, это так.

 

– То есть это такая вещь сложная, довольно болезненная, если разбираться в этом: чего ты хочешь, чего ты можешь, что ты делаешь.

– Сто процентов. Да. Я потому и сказал, был диалог у нас тогда – и он мне говорит: «Я вот слышу, что тебе всё равно».

 

– А мне на самом деле не всё равно.

– А я говорю: «Блин, мне не то чтобы всё равно. Я вот такое хочу сейчас попробовать». Он говорит: «Ну, это же твоё желание». Но я в тот момент себе честно ответил: да, это и правда я так хочу. А сейчас вы сказали – и я думаю: а может, нет?

 

– А может, нет.

– Да, но это такой вопрос...

 

– По себе просто знаю. Я тоже человек творческий, поэтому по себе знаю, понимаю вас примерно. Скажите, если говорить о русском роке 80-х – и о нынешнем современном русском роке, как изменился русский рок? Слушали ли вы рок 80-х, учитывая ваш молодой возраст?

– У меня сложно с пространственно-временными всеми делами...

 

– Ну, например... Вы же знаете Цоя? Кто не знает Цоя!

– В юности слушал Цоя.

 

– «ДДТ».

– Никогда. «Алису» – нет, «Аквариум» – нет.

 

– То есть это далеко для вас, не трогает.

– Ну, «Гражданская оборона».

 

– «Гражданская оборона» особняком стоит, кстати.

– Да. «АукцЫон», например, я очень сильно люблю. Это просто гении.

 

– Группа «Ноль»? Чистяков?

– Поздно узнал. Не могу сказать, что люблю, но понимаю. В смысле – могу оценить, насколько хорошо сделано.

 

– Наверное, что можно сказать о роке 80-х... Я-то знаю, что такое 80-е, потому что это в общем конец Советского Союза и всё равно ещё авторитарное и тоталитарное, потому это своего рода протест. Скажем, 10 лет назад русский рок, сегодня – я, например, пробовала... Я иногда, когда хожу на прогулки, слушаю музыку – и слушаю её разную. В последнее время как раз чаще рок 80-х, а тут наткнулась, смотрю – современный русский рок. Думаю: «Ладно, я буду открыта новому!», сказала я себе и включила первый попавшийся трек. Это был совершенно мат на мате. И я подумала: «Нет, я слишком хорошо о себе думала. Я не готова к новому» – и убрала. А что у вас? Как вы относитесь к современному русскому року? Что там есть любопытного?

– Мне кажется, сейчас время вообще такой полижанровости.

 

– Не надо зацикливаться – рок это или рэп.

– Да.

 

– В современности нет такого отдельного явления.

– Мне кажется, что нет. Есть, конечно, группы конкретно жанровые и артисты конкретно жанровые. Но все, кто делает что-то стоящее, интересное – это почти всегда что-то на стыке. Вы говорите: «современный русский рок», а я в таком ступоре.

 

– Какой такой современный рок. Есть ли он?

– А это вообще кто?

 

– То есть всё правильно, нет никакого русского рока. Современного.

– Да.

 

– Вот потому, наверное, и вопрос возник – в принципе его не заметно, потому что его нет.

– Есть группы, которые можно к нему отнести, – даже жанрово. Те же «Пионерлагерь Пыльная Радуга», «Последние танки в Париже», «Психея», кто-нибудь ещё. Из таких, в смысле, из известных. А из неизвестных – там копать не перекопать на самом деле. С ходу вспоминаю – в Омск приезжали много раз «Jars», очень крутые чуваки, у них нойз-рок. Вот тоже – нойз-рок, это тоже не совсем рок. Наши местные звёзды – «Шумные и угрожающие выходки», которые нинтендо-панк играют, у них есть проект – «Сукин сын» он называется, но он тоже такой гитарный. Он такой... судя по тому, что вы сейчас говорили, вам бы вряд ли понравилось. Но он такой ироничный.

 

– Ироничный, кстати, это хорошая вещь. Очень ценю.

– В андеграунде точно много всего.

 

– То есть всё-таки андеграунд. Понятно, такая музыка ушла в андеграунд.

– Не знаю, какие-нибудь «Порнофильмы» несчастные или группа «Louna», про которую я читал, – это вообще смешно, это не рок.

 

– Хорошо, Ярослав, мы с вами завершаем беседу, и я хотела спросить, зафиналить, что называется: творческие планы. Дурацкий вопрос, но в данном случае, мне кажется, он вполне возможен. Какие у вас творческие планы?

– Они на самом деле вполне конкретные, потому что мы с гитаристом в разных городах живём сейчас и нам надо как-то заранее планировать всё. Мы хотим записать – у нас есть одна новая песня – мы хотим доделать, записать побыстрее. Есть ещё несколько – штуки три – совсем в зачатке, хотим это доделать, чтобы успеть до осени добить, концертную программу сделать побольше. Сейчас у нас 20–22 минуты, а добить хотя бы до 40. И мы хотим ещё поездить, потому что мы в первый раз съездили по Казахстану недавно, в три города. И в Омск приехали поиграли. Я поверил в себя, я перфекционист, очень самокритичный человек, но сейчас я очень заряжен, чтобы дальше двигаться, что-то делать. Поэтому – да, написать побольше песен до осени, когда будет время концертов. Снова куда-то поехать.

 

– Желаю, чтобы всё получилось.

– Спасибо большое, спасибо за разговор. 

 

– Спасибо.

 

Беседовала Елена Мельниченко

 

---