Дата публикации: 21.06.2025
Сергей Сочивко | Текстовая версия подкаста «Знай наших!»
Для тех, кто любит читать, текстовая версия подкаста «Знай наших!» с членом Союза художников СССР и России, заслуженным художником России и просто русским художником Сергеем Сочивко.
— Сергей Евгеньевич, вы один из тех художников, чьи картины представляешь сразу же, лишь только упомянешь вашу фамилию. Сочивко — и сразу перед глазами сказочные мультяшные казаки, округлившиеся женщины, красочная архитектура. Но при всём при этом вы говорите, что у вас стиля нет. Тогда что это? Это такая концепция, такая философия? Как вы это сами понимаете?
— Я в этом сам ещё пока не разобрался, пускай разбираются искусствоведы. Но ведь я к этому шёл на протяжении всей своей жизни. Первое, что было, это изначальное театрально-декорационное образование, то есть я по своему первому диплому художник театра. А художник театра — это особая специфика, и мы о ней не будем говорить. В театр я не пошёл специально, но я всё своё театральное видение выплеснул в живопись.
— Это было намеренно, когда вы пошли поступать?
— Я к этому и пришёл, да. Я вообще-то изначально учился даже на скульптурном отделении. Рядом в Пензе работали театральные художники, и я всё забегал к ним, мне так это было интересно, то есть при помощи краски и цвета можно больше сказать, чем застывшей формой.
— Больше свободы, получается.
— Конечно, больше свободы. Тем более особенно на театрально-декорационном отделении всегда поощрялся эксперимент, поиск, нестандартное решение раскрытия того или иного спектакля, создание своего собственного образа. Как нам педагоги говорили: пьеса одна, а вас 12 художников, у каждого должен быть свой собственный взгляд. За что благодарен учителям, что они заставляли учиться работать головой.
— И это открыло перед вами огромнейшие возможности?
— Да, нет понятия запрета, табу. То есть я где-то сознательно шёл (на это): я являюсь как бы драматургом, я придумал и сочинил данное произведение, как писатель сам придумал эту пьесу, я её ставлю как режиссёр, я как художник обыгрываю это пространство, я затем это пространство освещаю, как мне удобно, то есть я художник по свету. Я придумываю тех или иных персонажей, одеваю в те или иные костюмы, то есть художник по костюмам, и во многих картинах я играю и некоторую роль сам. Ну а то, что люди начинают улыбаться, это фамилия подразумевает: Сочивко — сочное должно быть всё. (Ведущая смеётся.)
— Даже краски смешиваете иногда так, что такого цвета (нет).
— Даже это не принято, не смешиваю, я сознательно, нарочито где-то вру, раскрашиваю, чтобы был определённый гротеск и чтобы это вызывало какое-то состояние дискомфорта. Главное — что потом из этого получается. То, что правильно, неправильно... Это вот, к сожалению, тяга любой академической школы, как вот наше Пензенское художественное училище. Это хорошо, когда есть школа академического рисунка, живописи, композиции у живописцев, но они очень часто теряют какую-то смелость.
— То есть какие-то рамки?
— Рамки, да, и они боятся выйти за эти рамки. В середине апреля посетил Пензенское художественное училище, в котором я учился, посмотрел. Меня с радостью приняли друзья мои, преподаватели, там сейчас оканчивает учёбу моя ученица, выходит на диплом. Походил по училищу, была встреча со студентами, потому что я начинаю понимать звание «Заслуженный художник»: начинает срабатывать, меня уже знают, в музее мордочка моя висит (ведущая улыбается) с упоминанием всех моих заслуг, и отношение совсем другое. И вот ребята говорят: «Сочивко, ты вроде наш, но ты какой-то отщепенец, но делаешь всё так искромётно; так работать нельзя, но получается-то убедительно и чертовски интересно». Поэтому меня представляли студентам: «Это один из наших ярких выдумщиков, сочинителей и композиторов».
Я всё замкнул на себе. Если, работая в театре, ты не нашёл своего режиссёра, спектакль не состоится. За 40 лет, пока я живу в Омске, сколько прекрасных спектаклей вышло на сцене нашего академического театра драмы! Спектакли уходят, уходят актёры. И хорошо, если записали спектакль на плёнку, но это всё равно не передаёт аромата, атмосферы зала. Ведь даже тот же самый спектакль идёт каждый раз по-разному. Потому что актёры — тоже живые люди. И зал это воспринимает. А живопись — это на века. Вот что было в Омской драме в годы войны, в 50-е годы? Ну было что-то. (Есть) чёрно-белые фотографии. А картины, которые писали художники, спокойно хранятся в музеях. Можно протереть пыль и ими любоваться. Поэтому наши картинки будут жить в веках, приносить людям радость, состояние умиротворения. Если человек посмотрел на работы художника Сочивко, в душе где-то улыбнулся, где-то задумался о себе, вспомнил прошлое, своих предков, вспомнил историю или заинтересовался историей города Омска, в котором живёт, — значит, я делаю правильное дело. Наше дело правое, победа будет за нами! (при этом подкручивает шутливо усы)
— Кстати, хотела сказать. Сказка-то сказкой, но на самом деле это и не сказка, и не мультик...
— Да, не мультик. На основе можно делать мультик, почему бы нет. Вот был у меня друг Владимир Баженов, он приходил ко мне в мастерскую и говорил: «Серёга, да что ж у тебя всё такое радостное, раскрашенное?!» Я отвечаю: «Володя, ну а что, надо всё делать в серых бушлатах и суровых буднях, что ли!» Ну, немножко приукрашиваю…
— Это такой намеренный уход от реальности?
— Естественно! Ну если делать всё, как оно есть, в затасканных гимнастёрках... потому что красивый, яркий платок на фоне серых будней был ярким событием. По праздникам их надевали. А жизнь была… Ну что, теперь будем констатировать факты? Нет, немножко придумывать этот мир! Это мой взгляд на ту эпоху, некий элемент сказки. Её уже теперь не будет, свидетелей той эпохи тоже нет.
— Я бы хотела ещё поговорить о казаках. Их очень много на ваших картинах. И это неспроста, потому что вы казак.
— Да, и возрождение казачества началось на омской земле в 1990 году. Я в это время был в Доме творчества «Горячий ключ». Я приехал в станицу Северскую, где живут мои родственники, и говорю: «Где дядь Коля?» Он, говорят, уехал в Москву на съезд казаков. А потом он через неделю вернулся (а я по выходным приезжал туда), вручил мне папаху, изготовленную на Кубани. И я в Омск приехал и привёз с собой папаху, начал искать казаков в Омске, нашёл их, они тогда табунились в районе ДОСААФа. Тогда ещё не была пошита форма, было очень много народу, было много военных, из милиции, многие вспомнили свои казачьи корни, было шумно...
— Отличаются сибирские от кубанских казаков?
— Они формой отличаются. У нас же 14 войск казачьих было.
— А менталитетом?
— А менталитет схож. Есть, конечно, темперамент. Даже донские отличаются от кубанских, кубанские от терских. Везде есть своя примесь. Есть забайкальцы, хотя и они тоже когда-то были сибирскими казаками: не хватало людей — верстали из местных, из бурят, очень много: в составе Забайкальского 30 с лишним тысяч служило этнических бурят, и даже был свой лама. Те же самые калмыки служили в составе Войска Донского, много горских народов тоже служило, приписанных к Кубанскому казачьему войску, поэтому у кубанских казаков шеврон синий, красный, зелёный. Зелёный — знамя ислама, потому что служило очень много адыгейцев в составе Кубанского казачьего войска.
— Сегодня что пишете и есть ли казаки в вашем творчестве?
— Есть конечно! В данный момент готовлюсь к выставке «Ради жизни на земле». У нас год 80-летия Победы в Великой Отечественной войне, мы её планировали к 22 июня, но немного сдвинули по срокам. 2 июля в Историческом парке «Россия — моя история» мы открываем выставку под названием «Ради жизни на земле». Там будут присутствовать мои друзья-реалисты. Вот я на данный момент заканчиваю писать картину «Экипаж танка «Малютка». Легендарный наш танк. Мы все знаем историю Ады Занегиной, девочки, которая в эвакуации была в Омске. Фильм снят очень хороший. А я пишу продолжение — что командиром экипажа танка была Екатерина Петлюк, наша омичка, 21 год ей было, метр 51 см ростиком, это же дитё дитём! И она вступила в эту войну во время Сталинградской битвы. Танк Т-60 — лёгкий танк, это больше, чем танкетка, там толщина брони всего 3 см. Меня так поразило это до глубины души, и я 30 лет назад, даже больше, в 1988 году, начал писать эту картину. Ещё в Доме творчества «Горячий ключ», когда я был в составе группы художников «Молодые художники России». Как раз начался вот этот расслабон, попёрли изо всех щелей неформалы, абстракционисты всех мастей и чертей. Вы знаете, какое издевательское отношение было ко мне со стороны коллег, типа совдеповский подход, конъюнктурщик... Ну ладно, сглотнул я эту горькую пилюлю. Прошло 30 лет. Я вернулся к этой теме, потому что эта тема жива.
— И вы всё это время...
Я мечтал, что подойдёт время, будет повод — и я напишу эту картину. Ещё раз углубился в тему. Там экипаж танка был всего-то два человека, толщина брони всего лишь 3,5 см, любой снаряд уничтожал этот танк...
— А за это время ваш взгляд на это всё изменился?
— Изменился. Я стал взрослее, я стал мудрее. Это то, от чего мы никогда не должны отказываться и не должны забывать. Когда народ забывает свою историю... — посмотрите на территорию современной Украины...
— Вот эти нотки, кстати, об СВО, они будут на этой выставке?
— Да, будут ребята. Мои ученицы сделали там очень хорошую работу. Придёте на выставку — сами увидите! Приглашаю!
— Хорошо. Мы всех зовём!
— Да, всех зовём! Абстракционистов там не будет однозначно. У них своя свадьба — у нас своя свадьба. Всё! Меня не перевоспитать. Потому что я повторял и буду повторять — я русский художник до мозга костей. Я прекрасно воспринимаю игру этих пятен, это не философия и не душа русского человека. У нас в душе ярмарка, раскрашенность, лубок.
— Это отношение к городу.
— Это отношение к городу. И к истории. Тут русские люди в основном-то жили. Русскими они себя называли всегда. Почитайте Чокана Валиханова об истории Кадетского корпуса, никто никого не ущемлял, жили спокойно. Работали и служили государству Российскому.
— Я о продолжении этой темы. Тяжело возвращаться к работе, которую вы отложили на 30 лет?
— Нет, просто переосмысляешь какие-то вещи.
— Что-то изменить пришлось?
— В принципе, да. Где-то (стало) пожёстче. Время проходит. Знаете, может быть, я и не вернулся бы, а вот события и правда развиваются… Нельзя отменять историю, нельзя! Она потом нам боком выйдет. И теперь опять горят эти танки с крестами под Курском... Это же как! А мы ведь кашей их кормили на улицах Берлина, мы пайки выдавали жителям уже освобождённого Берлина, сами голодали, жили впроголодь после войны. А вы посмотрите рацион и паёк жителя Берлина! После того, что они творили на нашей земле, мы их кормить не должны были. В порыве думаешь, может, действительно зря! Смотришь на эти рожи сейчас: вам мало, что вы две мировые войны устроили?! Сейчас опять… Ой, не будем, ладно, об этом…
— Это русская душа просто и всё: кормить даже тех, кто издевался... Видимо, так.
— В шашечном бою пленных не брали, а после того, как бой закончился, шли и перевязывали раненых. Когда при виде крови человек просто звереет... Выжить надо и рубить врага.
— Есть ли в картинах ваших ностальгия по прошлому?
— Ну конечно есть! Всегда интересно посмотреть, как оно там было. Вот правда — как интересно всё это!
— Вы для этого копаете, изучаете историю?
— Во-первых, я очень много читал с детства. Всё мое образование — это библиотека. 5-6 книг на неделю. И отец мой, царство ему небесное, всегда говорил: «Сынок, ты книжку прочитал — ты на одну ступеньку стал выше в этой жизни. Ты больше знаешь». Мы никогда не будем на Аляске, никогда. Но почитаем Джека Лондона и начинаем понимать, как это всё происходило.
— Как будто бы были.
— Как будто бы были. И так касательно любого. Отец привил мне любовь, ну и самому было интересно. Потому что мой родной брат, на три года меня младше, тот в библиотеку не ходил никогда. Вот одна семья, а дети разные.
— Для вас Омск — это не родной город, так скажем, юридически.
— Я здесь не родился, но он стал для меня родным.
— Родной город вообще по духу!
— Ну, так вот оно получилось.
— Как вы думаете, это город вас выбрал или вы всё-таки выбрали Омск?
— Я думаю, что это город выбрал меня.
— Как всё случилось в то время, когда вы приехали в 1986-м, нет, в 1982-м?
— Да, в 1982 году первый раз прокатился по городу Омску, я почувствовал аромат этого воздуха, этот купол небесный, стремительно несущиеся тёплые воды Иртыша, меня свозили на рыбалку, я попробовал, что такое сыроежка...
(Ведущая смеётся).
— ...что это не гриб, оказывается. И всё, прикипел! Я сразу пришёл в такое серьёзное здание — Омский Союз художников на Лермонтова, 8. Тишина, огромный выставочный зал, была выставка ярославских художников и графиков. Коридоры. Прошёлся. Гулко. Художники работают. Двери открыты. И как-то меня это всё потрясло. Как почувствовал, что это будут родные стены родного Союза художников.
— Вы уже почувствовали: это всё моё?
— Уже тогда торкнуло. Я сразу сказал: я буду жить и работать в этом городе.
— Это редко бывает.
— Значит, было так предначертано, наверно, свыше.
— Можете сказать, что и сегодня Омск остаётся родным?
— Конечно! И я никогда отсюда никуда не уеду, я не побегу ни в какой Питер, я не побегу ни в какую Москву. Быть там 15 436-м членом Московского Союза художников, бегать по этим тусовкам! Я здесь, это мой город, поэтому у меня душа за него болит. Поэтому я и пылю иногда и бываю злым горожанином, я же хочу, что мир был лучше, красивее, чтобы было больше справедливости. И нормального восприятия мира.
— Чем вы недовольны в Омске?
— Показухой! Бесконечным пиаром по всем каналам, по всем новостям. Работать надо, а не имитировать кипучую деятельность. Слышите, власти?! Работать надо! Следить за дорогами, а не петь и плясать по выходным на Любинском проспекте.
— Вы против этой идеи?
— Я не против этой идеи. Поскромнее надо быть немножечко. Театры работают, и площадки есть, просто война идёт... Мы понимаем это: что каждый день погибают наши омичи? Это чьи-то отцы, сыновья, это наши дети. Скромнее надо быть. А что это такое?! Это моё мнение. Я против этого. Работают театры, (а тут) шоу какое-то бесконечное.
— Война ягод, война грибов (на экране демонстрируется работа).
— Пускай лучше война ягод и грибов будет, чем то, что происходит на самом деле. Мои пророческие слова, я эту работу написал ещё до событий с Крымом, до майдана. Как чувство было, пускай лучше мои мультяшные персонажи воюют, ягоды собирают, грибы упаковываются в корзинки и потом идут прямиком на сушку, на «маринку» и на стол или на соленья-варенья — это пускай будет, чем то, что на самом деле, когда кровь проливается. Это я (говорю) как творческий человек, ратующий за добро и за справедливость в мире. Жизнь так устроена, живут люди, которые забывают...
— Это ощущалось в воздухе — та атмосфера, что что-то будет?
— Всё к этому и шло с 1991 года. У меня отец работал на шахте; вообще-то я из семьи шахтёров: мои папа с мамой познакомились на шахте «Физкультурник» в городе Анжеро-Судженске. В это время там работало очень много бандеровцев. У папы фамилия Сочивко, и иногда его обзывали бандеровцем. Он говорил: «Я за это всегда бил в роговой отсек, потому что как так! Мой отец — фронтовик, его братья погибли на войне…». Почему я сына своего назвал Арсений? У моего деда был брат Арсений, я с детства помнил это, что был дядька Арсений, мне имя нравилось. Сын будет — назову Арсений.
— Назвали?
— Назвал. 23 годика уже теперь ему, Арсению Сергеевичу.
— Рыба, раки всегда на ваших картинах. И таких больших размеров. Там гротеск-прегротеск! Это тоже всё из детства?
— Вот гротеск и должен быть. Да, из детства. Писателя Носова читали?
— Да.
— Про Незнайку. Помните?
— Да.
— Или как в «Ревизоре» — позавтракать он во Францию ездит: там вот такой арбуз (показывает двумя пальцами крохотный размер). Обычно говорят: во какой! (разводит руками).
— А у вас тоже большие арбузы.
— А у меня большие. Ну чтоб всё было убедительно, понятно! Уж как увидел, так увидел!
— И сразу вкус и запах!
— И вкус и запах. Главное ведь передать ощущения — что это не стандарт, такого не бывает. А кто сказал, что не бывает? В сказке всё может быть. Поэтому я сказочник. До седых вот уже дорос усов (подкручивает характерным движением усы) и бороды, сочиняю и буду сочинять их дальше! Это мой крест, который я несу по жизни. И главное, что людям нравится, что люди откликаются. Не надо приглашать продвинутых искусствоведов, которые на фоне моих картин загнут какую-нибудь теорию, как на фоне абстрактной живописи...
— ...и денег ещё попросят за это.
— ...Там же можно говорить о чём угодно. Качество картинки абсолютно к этому делу не относится, там на первое место выступает какой-то «словоблуд». Особенно какой-нибудь товарищ Гельман, товарищ Лернер, Шлепенблюм очередной — у них это всё. А мы же дураки, мы не понимаем истинную живопись. Почему-то Исаака Левитана все понимают, что это замечательный русский художник. А здесь вот надо, чтобы «искусствоблуд» объяснил нам. Люди, не комплексуйте, а слушайте своё сердце, оно вас выведет на верную дорожку!
— В какой период вашей жизни вам комфортнее всего работалось? Может быть, продуктивнее всего? Есть такие периоды?
— Молодой — когда метод проб и ошибок.
— Ну там совсем уже сложно, наверно?
— Нет, самый сложный был после окончания художественного училища. Потому что надо работать, а что делать, и ты думаешь: опять повторять эти годы учёбы, опять ходить с этюдником по бесконечным пленэрам? Это не моё!
— И пока ещё не нашёл себя...
— И вот я потихонечку, полегонечку… Я благодарен, что был в группе «Молодые художники России» в Доме творчества пять раз подряд. Благодаря Омскому Союзу художников. И вот там был Костя Персидский. Он так на меня посмотрел и сказал: «Серёга, ты весёлый парень. Вот ты какой в жизни, будь таким и в живописи!»
— То есть прямо на дорожку направил?
— И я поверил в это и начал. И первые работы — вот эти люди как камни, обгоревшие лежат на булыжнике на юге (демонстрируют картину на экране). И пошёл стилизовать, придумывать. И тут, как говорится, Остапа понесло.
— Первые картины где сейчас?
— Эта («Выходной день с пляжем») в Музее Врубеля находится, «Куры гриль» уже не помню где. Расходятся потихонечку, расползаются по белу свету.
— Покупаются?
— В основном частники, государство ничего не приобрело за эти годы. И не приобретёт никогда, потому что «денег нет, но вы держитесь». Всё подари, подари, подари... А художнику жрать не надо. «Денег нет, но вы держитесь». Меня вот сейчас очень обрадовали чиновники, которые так засуетились, так оживились — мы же столица культуры. Они планы строчат, составляют отчёты, а как-то уже не хочется быть галочкой в отчётах о проделанной работе.
— Вы разочаровались во власти?
— Да, разочаровался! Эпоха сволочей и непрофессионалов. Это не я так сказал, это по Ильину. Нас окружают лжеучёные, лженаука, лжеискусство. Но это дело проходящее. Вот чтобы это не было навсегда, мы и работаем. Потихоньку стучим.
— Видимо, нужно оттолкнуться от чего-то, чтобы подняться вверх?
— «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Вот и всё. Другой жизни не будет. А что было бы, если бы сейчас на дворе был июнь или июль 41-го года?! Сколько прекрасных жизней, талантов потеряли мы в той войне, для того чтобы мы жили сейчас. И сейчас ведь погибают-то…
— Вы работали в детской художественной школе № 1 имени Саниных.
— Да, поработал. Хорошая школа, прекрасный коллектив, с радостью вспоминаю.
— И со студентами вы работали?
— И со студентами. Преподавал в педе очень долго, в институте сервиса.
— Сейчас вы отошли от преподавательской деятельности?
— Я бы продолжал работать до глубокой старости, но там стало невозможно работать. Я не буду играть в эти никому не нужные отчёты и поддавки, писать бесконечные отчёты, заполнять всевозможные страницы отчётности в электронном виде.
— То есть прямой вашей работе места и времени уже не оставалось?
— Абсолютно, потому что там сидят заскорузлые кандидаты, извините, никому не нужных наук, они защитились там о чём-то в носу. Товарищи учёные, я понимаю, медик разработал какую-то методику, и людям жизни спасают. Товарищи педагоги от образования, ваши новаторские (работы) помогают воспитывать новое поколение или вы так тешите только себя научными этими якобы знаниями?! А они гордятся этим, они кандидаты каких-то всяких никому не нужных наук, они опаскудили это великое звание. Потому что я знал настоящих учёных...
— Это тоже характеристика нашего времени.
— Это что такое?! Это эпоха и наше время. Лженаука. Одни отчёты. Это при мне уже начиналось в педагогическом университете. Я помню, как на моих глазах… никого уже не интересовало качество живописи, рисунка. Самое главное — это толстенный трёхтомник: пояснительная записка к дипломной работе. Вот сидят эти товарищи учёные: была целая кафедра методистов, кандидатов и профессоров, доцентов, и всё они там листают, чтобы ссылки были, сноски, цитирование каких-то никому не нужных учёных, себе подобных.
— Когда это всё пройдёт? Что должно случиться?
— Вот если молчать не будет и будем все говорить об этом. А то все двадцать лет говорят, что надо кончать это бумажное рабство, но ведь ничего не изменилось. Ещё хуже. Любого педагога спроси в школе, в вузе, в любом техникуме — тебе скажут, (становится) ещё хуже с каждым годом, потому что армия чиновников кормится с этого. Они со своих постов не уйдут. Они будут имитировать кипучую деятельность. Я, товарищи, от вас не завишу. Я кормлюсь в других полях.
— Вы сам себе режиссёр.
— Я сам себе режиссёр, я вольный казак по жизни. Слышите, товарищи учёные (лихо характерным движением подкручивает усы)!
Я не дрался за эту нагрузку, не бился за часы, для меня это было волонтёрство. Я ходил в педуниверситет на работу, в институт сервиса. Какую нагрузку дали — и хватит. Мне достаточно. Главное — видеть лица студентов, сеять разумное, доброе, вечное. Многие ребята, мои ученики, стали известными художниками. Мы с ними общаемся, переписываемся, я радуюсь их успехам, они искренне меня любят и поддерживают всю жизнь.
— Что сегодня вдохновляет именно вас? Есть ли та свобода, которую вы увидели в 1982 году?
— Свобода в творчестве есть, но дело в том, что это на сегодняшний день никому не надо. Вот я, например, был в Пензе, состоялась встреча со студентами, потом мы пошли по мастерским: ребята-живописцы пишут настоящие картины исторического содержания. Один парень пишет картину, посвящённую Фёдору Фёдоровичу Ушакову, великому русскому флотоводцу. Один парнишка пишет картину про Пугачёвский бунт, что-то из истории Пензы. Я говорю, ребята, всё это прекрасно, всё это хорошо, только это никому не надо. Это будет в дальнейшем галочка, никто вам не закажет ничего подобного. Мечтать, что вы попадёте в студию военных художников имени Грекова? Там уже всё заполнено. Это раньше Академию художеств художник заканчивал, и его приглашали в город Омск, ему давали мастерскую, гарантированно у него будет квартира: от города давали, поддерживали молодых специалистов. Самое главное — заказные работы. Никто ничего не заказывает. Спросите в наших музеях, посмотрите, что они купили за 30 лет и у кого? У Никаса Сафронова купили, а всё остальное — чтоб кто-то подарил и всё бы на халяву. И всех всё устраивает. «Денег нет, но вы держитесь». Художникам пить и есть не надо. 30 лет они им не помогают, а они живы до сих пор.
— Ваши картины заставляют задуматься любого посетителя выставки.
— Вот, значит, на это и направлено: пускай человек задумается. Я не претендую на истину. В душе хоть толику человек сам себя увидел в этой нелепой ситуации, в душе улыбнулся — значит, стал бороться со своими внутренними недостатками. Будет стараться быть лучше в этой жизни.
— Да, здесь история и эстетика.
— А как же!
— А ещё вы есть!
— Я почти всегда себя рисую. С лёгкой руки Георгия Петровича Кичигина.
— А что произошло?
— Он сказал: «Серёга, а ты давай во всех картинах себя начни рисовать». Пропорции-то всё равно свои толстопузенькие где-то повторяешь (вновь подкручивает усы). Можно угадать, что это там художник. Пускай искусствоведы потом мучаются, с какой целью художник это всё делал.
— А будут ли мучиться?
— Да нет, не будут. Каждый будет выдвигать какую-то свою теорию. И пускай. Вот пускай будет маленькая интрига.
— А герои, которые рядом, они на вас похожи?
— Да. Разные герои. И люди разные. Хорошо, что в этом мире много разного. Нельзя быть однообразным в этом мире. Поэтому я хоть иногда и пылю на абстракцию, а пускай и она будет, но не надо говорить, что она предмет мечтаний. Пускай зритель сам решает. Вот я в прошлом году провёл выставку в музее «Искусство Омска» «Вымыслы и были». Ну, всё-таки за полгода до этого я получил звание заслуженного художника, сейчас будут предложения провести выставку…
— ...к юбилею как раз.
— И кто будет самый первый? Первой оказалась Лариса Александровна Тимкова, музей «Искусство Омска». Она позвонила, я говорю: всё, летом сделаем. Сделали. Сами работники музея были поражены, что каждый день они продавали не менее сотни билетов. То есть я даже им кассу сделал за эти полтора месяца!
— Смотрите, вы востребованы!
— Значит, люди слышат, люди знают, люди хотят видеть. Вот и всё.
— А кто покупает картины? Вы говорите, в основном частники.
— Разные люди. Большие картины редко покупают, потому что всё-таки и цена другая. В основном по мелочовке. Но сочетаем приятное с полезным.
— У вас Омск везде идёт фоном. Омск, омичи.
— Я (здесь) живу, я знаю по памяти, я даже не смотрю сейчас — уже настолько знаю пропорции любого омского храма, расположение улиц, где что находилось. Я могу ходить по городу и проводить вам экскурсии.
— Как это всё — вы действительно глазом так смотрите: верхняя часть больше, нижняя часть меньше?
— Где-то сопоставляю, да. Вы знаете, я вам открою такую странность: я в лесу никогда не могу заблудиться, ни разу в жизни не плутал. Я очень хорошо ориентируюсь, где, что, с какой стороны, как вошёл, где что находится. Люди очень часто плавают и не знают, с какой точки посмотреть и что. Вот у меня эта точность присутствует. И соразмерность.
— Откуда это всё у вас?
— Не знаю.
— Кто-то там в корнях есть?
— Родился я в Кемеровской области в Анжеро-Судженске. Со стороны мамы родные братья были почётные и заслуженные шахтёры СССР. И папа мой после армии тоже завербовался в Анжеро-Судженск работать на шахту, где они и познакомились с мамой. Мама приехала к своим братьям. Мы, может быть, жили бы в том городе, но произошёл взрыв, отцу повредило глаз, ему поставили стеклянный протез, и всё — на шахте работать уже нельзя. И мы были вынуждены уехать. Но мы не поехали в Казахстан, а это модно было тогда.
— Целину поднимать.
— Отец съездил, говорит: это что, мои дети ни вишенки, ни черешенки... в этой пылище, среди этих гор пшеницы будут сидеть?! Не-не-не. И воды, говорит, не попьёшь холодной досыта.
— И уехали?
— И уехали в Мордовию, на родину моей матушки. Вот как раз она у меня классическая русская женщина, девичья фамилия Аброськина, поэтому детство у меня проходило ещё в другой среде, на стороне родителей моей мамы: бабушка Прасковья Михайловна и дед Павел Фёдорович Аброськины. Крупные, солидные русские люди. И кость у них такая широкая, они дородные, высокие все были.
— А задатки художника кто разглядел?
— Мне как-то с шести лет было просто и понятно, что я буду художником.
— Вы начали лепить из той замазки...
— Да. И отец говорит: да что ж такое, тебе же надо пластилин купить. Пошёл и купил. Потом красочки акварельные. А ещё не было детских художественных школ, был просто кружок во Дворце пионеров, туда начал ходить. А потом на тебе — в 1970 году в школу пришёл дяденька с бородой и сказал — открываем художественную школу, идёт набор. Всё! (жестом поднимает руку, как на уроке). Я был первым. Это был мой первый учитель Михаил Васильевич Зимин, которому сейчас 78 лет. Мы с ним встречались полтора месяца назад.
— Замечательно!
— Вот так вот! На этой оптимистической ноте будем жить и работать (подкручивает усы привычным жестом).
— Спасибо вам огромное...
— Не за что. Приглашайте ещё.
— ...и за вас, и за ваши картины!
— Здорового оптимизма напущу! Я повторяю слова теперь уже покойного владыки Феодосия. Он всегда при молебне в Казачьем соборе говорил: «Помолимся за богохранимый град Омск!»
