Дамир Муратов | Текстовая версия подкаста “Трамплина” «Знай наших!»

Для тех, кто любит читать, текстовая версия подкаста «Знай наших!» с  художником Дамиром Муратовым.

 

---

 

 

– Это «Трамплин» с подкастом «Знай наших!». Здравствуйте. И у нас гость сегодня – достопримечательность города Омска, как называют Дамира, – Дамир Муратов. Я сейчас назову несколько твоих, скажем так, «представлялок», а ты потом меня поправишь, если что-то устарело вообще, выброшено в корзину.

– Всё устарело, всё.

 

– Ну, тем не менее. Художник, не считающий себя художником, лидер сибирского поп-арта, патриот земного шара... Что из этого забыто?

– Да в принципе уже ничего не работает.

 

– Уже ничего не работает? А как ты себя называешь?

– Уже никак не называю. 

 

– Просто Дамир Муратов?

– Да, Дамир Муратов.

 

– Отлично. У нас Дамир Муратов.

– Здравствуйте.

 

– Я перед тем, как мы с тобой сели поговорить, поискала все интервью, всё, что о тебе писали. Первое, на что я обратила внимание, это всё до примерно 2014 года, потом то ли интерес пропал, то ли ты перестал соглашаться на интервью. Особенно что касается федерального уровня. Не приходят к тебе, не звонят? Что такое случилось? Или ты такой отшельник?

– Нет, я же не селебрити. Мне зачем это, я же не шоумен.

 

– Смотри, по поводу художника. Если человек выглядит как художник, делает что-то, как художник, но художником себя не считает... Почему? Ты ведь создаёшь?

 

– Я не то что там не считаю или считаю, просто это правда меня меньше всего интересует...

 

– Как это называется.

– Как это называется, да. Просто слово «художник» тоже такое...

 

– Затасканное?

– Ну и затасканное тоже. Возникает масса каких-то шаблонных вопросов. Поэтому, когда в поезде еду, стараюсь не говорить, кто я по профессии.

 

– Ну вот у тебя спрашивают, чем ты занимаешься по жизни, а ты что говоришь?

– Да ничего не говорю, имею право.

 

– Отмалчиваешься? То есть ты любишь людей слушать?

– Когда как. Если интересная беседа, то почему бы не послушать.

 

– Теперь к глобальному патриотизму твоему. Родился ты в Тобольске, да? Потом ты приехал в Омск и по сути дела всё это время, все эти годы живёшь в Омске – в городе, который называют странным, про который родилась куча мемов, и они в общем такие... не в пользу города, что называется. Никуда не уезжаешь. Почему?

– Да я как-то и не думал уезжать, я в принципе могу и уехать, иногда уезжал. Как-то я не привязываю себя к местности, мы же вольные люди, не крепостные.

 

– Понятно, патриот земного шара же.

– Да даже не патриотизм, я думаю. Даже не земного шара. Патриот созвездия Гончих Псов, скорее всего, вот так. Чтоб уже совсем не найти. Я сейчас новое слово придумал...

 

– Давай!

– Внутриот. Вот, скорее всего.

 

– Внутриот.

– Внутриот. Автохтонные здесь все сидят, земелькой своей живут.

 

– Тебе всё равно, где жить? Смотри, живёшь ты в своём доме...

– Мне очень сейчас важно стало, чтобы тепло было.

 

– Тепло – в смысле атмосферно, климатически?

– Да, климатически и атмосферно. А там, где тепло, там и отношения между людьми более тёплые, я заметил.

 

– Ну тогда смотри, Омск в этом смысле не самое тёплое место.

– Но и не самое холодное.

 

– Не самое холодное, да.

– Я периодически езжу в Норильск, я понимаю, что такое холодно.

 

– Есть ещё Якутия. Я вообще не знаю, как там люди выживают. Но живут.

– Оймякон, да. Живут. Но это тоже... Сидел же, задумывался по поводу «почему мы здесь живём». Понял, что какая-то часть предков вообще... движение эволюции же к теплу идёт.

 

– Ну конечно. И к воде. К теплу и к воде.

– Да. Всё человечество – оно шло вдоль побережий по сути дела. Из Африки. И здесь тоже движение какое-то шло, но потом по какой-то причине замедлилось.

 

– И остановилось.

– И остановилось. Есть же такая весёлая история, что у чукчей спрашивают: как вы сюда приехали, почему? Как вы в таком месте оказались. Они говорят: мы, наверное, летом приехали.

 

– Любишь лето?

– Его все, наверное, любят.

 

– Лето. И весну. Хотя осень тоже красиво.

– Всё красиво. У природы же нет плохой... природы.

 

– Я согласна, но если бы зима была покороче, всё-таки было бы...

– И потеплее.

 

– И потеплее, да. Было бы, наверное, комфортнее.

– Это просто возрастные уже вещи, скорее. Так-то ребёнком радуешься снегу, особенно когда в школу не надо идти из-за морозов, это же чудо.

 

– Частный сектор, дом на земле, снег надо чистить. Ты чистишь? Каждое утро? Выходишь с лопатой?

– Конечно. Чищу, да.

– Печка?

– Нет.

 

– Газ?

– Центральное отопление. Была печь когда-то, ещё в 90-х. Сейчас отопление.

 

– Слава богу! Комфорт всё-таки любишь?

– Да. Мы же не Павки Корчагины, правильно?

 

– Давай теперь немножко поговорим вот о чём. Мы с тобой разговаривали про кино до того, как мы сюда сели. Начнём с Чебурашки твоего. Не знаю, читал ты или нет, в этом новогоднем прокате рекорды бешеные побил фильм «Чебурашка».

– Да, я читал.

 

– Один из твоих персонажей.

– Он не мой персонаж.

 

– Я имею в виду, что ты обращался к этому же герою.

– Именно тот, который с береткой, – ему 20 лет в 2022 году.

 

– Вот, юбилей такой. Что в этом такое, как ты думаешь? Я сейчас про этот феномен новогоднего проката «Чебурашки». Это ностальгическое? Что это?

– Ну он же милый.

 

– Особенно с автоматом! И в беретке.

– Я имею в виду того Чебурашку, классического. Он же милый. Я думаю, это основное, он же для детской публики сделан.

 

– Но и родители с удовольствием ходили.

– Родители тоже немножко освежили воспоминания свои, тоже окунулись в детство. Не берусь сейчас судить, покуда не видел этот фильм. Просто я читаю – да, прокат хороший, чуть ли не «Пиратов XX века» побил.

 

– Но ты в своё время выбрал Чебурашку.

– Я не выбрал его, он как-то так получился, да и всё.

 

– Да? Сам пришёл?

– Да. Постучался – открыли.

 

– Если мы говорим о ностальгии и о каких-то прошлых событиях из жизни. Часто ли ты вспоминаешь своё прошлое? Любишь ли ты его?

– Здесь, скорее всего, я так рассуждаю: не именно прошлое, прошлое на самом деле – это всё операции с нашей памятью по большому счёту.

 

– Конечно.

– Скорее всего, я, общаюсь с самим собой 12-летним, или 15-летним, или 22-летним, я же тогда тоже был Дамир, сердечко такое же было, глаза те же были, но что-то изменилось, и тем не менее ты же о чём-то мечтал в 12 лет. И ты как бы подводишь итог: всё ли то, что ты в детстве об этом грезил, всё ли оно сбылось?

 

– Ты в 12 лет о чём грезил?

– Я, честно говоря, не помню, но какие-то грёзы были. Это же тоже момент, так скажем, интимный. Но, тем не менее, какие-то вещи сходятся. Я потом позже расскажу, потому что иначе уснёт публика.

 

– Хорошо. А вот 15, 22 – ты всё-таки некий аудит проводишь?

– Конечно. Мало того, я заметил, что сейчас я как раз возвращаюсь на время к каким-то своим творческим идеям 20 лет... Когда мне было 20, когда я из армии пришёл. Такой романтизм конца 80-х. Я понимаю, что если я до этого относился к нему как к некой сентиментальной чепухе, то сейчас я смотрю – о, вот как-то он иначе открылся мне.

 

– Интересная вещь, люди, конечно, меняются с возрастом, а кто-то не меняется. Есть такие два, скажем так, взаимоисключающих утверждения: «люди не меняются» и «люди меняются». По твоему жизненному опыту, люди меняются или нет с возрастом

– Есть такое выражение: «Не меняются только идиоты». Конечно, все меняются.

 

– Но можешь сказать, как ты изменился за эти годы? И что тебя меняло, если меняло.

– Бог в мелочах меня стал интересовать... Если раньше я стремился к каким-то большим плоскостям, то сейчас мне доставляет удовольствие колупать какую-то маленькую картинку.

 

– Медитативное такое.

– Даже не медитативное, нет. Там больше интересуют вопросы с планами, с какими-то перспективами реальности. Сейчас смотрю, опять возвращаюсь, смотрю много классической живописи – английской, например, того же Тёрнера или Хогарта.

 

– Мы говорили и немножко тоже затрагивали эту тему. Есть художники, которые тебе не нравятся? Ты сказал, что нет таких, тебе нравится всё искусство.

– Так посмотрите альбомы по искусству, там разве есть – вот это хорошие художники, а это – плохие, эти умеют рисовать, а эти не умеют. Искусство как раз это волшебный горизонт, в котором нет как раз этих «хороший», «плохой».

 

– Но и точно так же у тебя нет пристрастия к каким-то определённым направлениям, если говорить о живописи, например.

– Для меня искусство – это рассказ каких-то красивых интересных историй. А на каком языке ты будешь их рассказывать... Для каждой истории – свой язык.

 

– Твой язык – когда он пришёл к тебе?

– Его ещё нет, он только формируется.

 

– Только формируется. Какой скромный человек.

– Я здесь не кокетничаю, это правда.

 

– Дамира Муратова знает практически уже весь мир, а он «нет, я только учусь».

– Я смотрел фильм, «Картинки Хокусая» называется. И там предпоследний кадр – ему 92 года, кажется. И он говорит: «Так, я сейчас буду учиться писать, как европеец, 10 лет, а в 100 лет я сделаю профессиональную выставку».

 

– Хорошие планы.

– Это вообще меня как-то определило, я понял – нормально, есть горизонт событий у человека. Это же круто.

 

– Конечно. Ставишь себе планку – в 100 лет первая выставка. Ну, может быть, не первая.

– Нет, у него до этого были, просто он уже именно как европеец хочет, а была так называемая живопись нихонга.

 

– В новом ключе. Если говорить о направлениях... Вот смотри, то, чем ты занимаешься, называют и протестным искусством, arte povera («бедным искусством»), соц-артом, поп-артом, китчем... Мне кажется, всё это на ярлыки похоже, да?

– Мне понравилось – Саша Шабуров, художник из группы «Синие носы» – он определил это как «сибирский иронический концептуализм». Мне это ближе всего, потому что мы же всё-таки немножко на периферии по большому счёту.

 

– Где-то я даже видела, говорили «глумливый юмор сибирского искусства».

– Да-да. Нам только и остаётся нервно похихикивать.

 

– Что мы сейчас и делаем с тобой.

– Либо устраивать такой тотальный ор на всю Сибирь.

 

– Не хотелось бы? Или хочется иногда?

– Да почему, это же всему своё время.

 

– Не дошли мы ещё до этой точки тотального ора?

– Дойдём. Или может не дойдём. Неизвестно. Здесь мы не можем ничего предугадать.

 

– Всё время ты уходишь от ответа, я пытаюсь спросить – когда это началось? В какой момент, когда тебе захотелось нарисовать такую ироническую картинку?

– Да оно же всегда так на самом деле.

 

– Вот твои образы – ты сначала видишь это в голове? Образ как к тебе приходит?

– Скорее, на словосочетаниях. Например, «идёшь – и дёшево». Ты не то что занимаешься иллюстрированием вот этой фразы, тоже такая вещь, потом начинаешь уже исследовать. Нет, здесь ты как бы пытаешься...

 

– Получается, ты как поэт. Например, твой хороший приятель Сергей Плотов, когда я у него спрашиваю – вот это стихотворение у тебя откуда? – вот оно тоже из какой-то фразы, из одного слова, да?

– Всё есть поэзия. По сути дела.

 

– По сути дела – ты как поэт? Цепляешься за слова.

– Конечно. Мы же пока живём, вот это слово – это пока нормальный метод коммуникации. Пока ещё мы понимаем друг друга.

 

– Ну да. Хотя изобразительное искусство, мне кажется, как раз способ обойтись без слов.

– Вот за это я его и люблю.

 

– За это? Здорово. А люди, которые к тебе приезжают в твой Беднотаун – кто эти люди? Кто к тебе приходит?

– Да никто ко мне уже не приходит. Шучу!

 

– Ой, как это прозвучало...

– Да друзья, иногда, бывает, просятся посетить экскурсию, где-то прочитали, узнали. Не отказываем, но и... это же частная территория.

 

– Проходной двор не устраиваешь.

– Не-нет. Это всё-таки приватная зона, это раз. Во-вторых, просто иногда складывается по фотографиям в сети такое ощущение, что там какой-то молодёжный кластер такой – типа «Винзавода». Но это не так.

 

– А на самом деле как?

– На самом деле... Я его называю просто «остров». Кого-то намывает, кого-то прибивает.

 

– Тебе близка культура 60-х? Хиппи?

– Конечно. Я думаю, эта самая чистая эпоха была.

 

– Вот я тебя слушаю, и мне кажется, что ты должен тогда...

– Хотя я как-то проходил тест, в сети были всякие такие тесты – «определим, кто вы, как». И там был «Кто вы по субкультуре». Я был в полной уверенности, что я хиппи. Шёл, шёл...

 

– Нет?

– Панком оказался!

 

– Ух ты!

– Вот так вот.

 

– Панки в общем тоже такие ребята весёлые, прямо скажем.

– Конечно. Тем более, они же после хиппи сразу.

 

– Я так понимаю, ты человек философски настроенный, конечно, на многие вещи. Когда ты смотришь на своё искусство, есть вещи, которые тебе не нравятся в собственном искусстве?

– Да, конечно, есть.

 

– Какого рода это недовольство?

– Скорее всего, технического больше. Я через какое-то время понимаю – надо было здесь так делать, а здесь вот так. Это нормальный процесс. Саморефлексия.

 

– Конечно нормальный. «Качели» у тебя есть эти: «я гений – я ничтожество»?

– Нет, слава богу. У меня же другая хтонь, Лена.

 

– Другая хтонь? Какая?

– У меня немножко сибирско-татарская хтонь.

 

– Понятно.

– Мы же здесь с болот этих, с озёр. Я же собиратель по хтони по своей.

 

– Собиратель, треш – всё твоё? Мусор?

– Клюкву собирали мои предки, карася ловили.

 

– А, в этом смысле собиратели!

– Конечно! Они жили своей землёй.

 

– Охотники-собиратели.

– Да. У них не было нулевого капитала, у них уже земля – капитал.

 

– Понятно. Если говорить о технике. Я нашла такое: Леонид Лернер писал текст к твоему каталогу, процитирую: «Каждодневные упражнения в искусстве складываются у Дамира из глубочайшего расщепления, расслоения формы. Даже имея в виду самые его известные на сегодняшний день «идейные» произведения “Che Burashka”, “Mickey Mao”, “West Is Dead”, Дамира вполне можно записать в прирождённые формалисты (в работе над многочисленными Че есть свой особый формализм)». Ты формалист? Согласен с этим?

– Да может и формалист!

 

– Ты никогда не споришь?

– Зачем? Для чего?

 

– Ты против рамок, да?

– Дело в том, что все эти сведения тоже уже устаревшие, там он про картинки говорит 2005 года.

 

– Да, свежего ничего нет же?

– Почему? Просто никто ничего не пишет, у меня свежее есть.

 

– Вот я и говорю – не пишут. Почему не пишут?

– Ну и пусть не пишут. Главное, что я пишу.

 

– Хорошо. Надо делиться, что там пишешь.

– Я делюсь. Во ВКонтакте-то я делюсь.

 

– ОК, значит мы тебя там и тегнем, пусть посмотрят.

– Конечно. Там я – Коготь синицы.

 

– Отлично. Почему Коготь синицы? Вернее, почему синицы?

– Потому что синица – это просто чудесная птичка такая.

 

– Красивая, жёлтенькая.

– Красивая. Она же зимой... Вот снегирь и синичка. Всё серое такое, а здесь раз – пятно.

 

– Желтопузая.

– Да. Ну и, вдобавок ко всему, они же вредителей уничтожают. Птица же – друг человека.

 

– Ты кормишь синичек?

– Конечно. Вот честно говорю.

 

– Салом?

– Нет, я семечки покупаю. Ну и сало тоже, если есть.

 

– Судя по тому, что ты говоришь, наверное, абсолютная ценность для тебя это свобода.

– Воля, наверное.

 

– Воля... «Но есть покой и воля...». Воля в смысле свободы или воля в смысле усилия над собой?

– А это одно и то же.

 

– Ты думаешь?

– Конечно.

 

– Наверное, не все бы с тобой согласились.

– Да ради бога. Дело в том, что воля заставляет сознание изучать этот мир. Сознание – оно есть, оно рефлексирует...

 

– Или интерес заставляет? Мне кажется, интерес заставляет человека изучать мир.

– Не знаю... Я думаю, что когда человек стал перед океаном, наверное, какая-то всё-таки воля заставила его лодку сколотить и посмотреть дальше. Интерес – он проплыл бы немножко, акулу бы увидел – и нет, не интересно.

 

– А страсть?

– Конечно. Ну, воля – это же базис.

 

– Из воли вырастает страсть...

– Вольный – он везде волен. Свободный – это свободный, это же... рабы мечтают о свободе, те, кто уже в плену. А вольный человек – он же всегда вольный.

 

– Не было никогда у тебя ощущения, что на твою волю посягают? Или рамки какие-то, которые тебе мешают? Это внутреннее состояние?

– Внутреннее.

 

– Люди, с которыми ты? Общество в принципе делает человека несвободным, поскольку...

– Здесь как посмотреть. Это же тоже возрастные ресурсы. Вот у Шопенгауэра очень хорошо на эту тему написано, я потом постараюсь прислать этот текст. Очень коротко у Артура: человек мыслящий всё равно будет жить один. Но тем не менее мы же живём в городе на данный момент, не маленьком городе. А город что есть – это же место, где горожане притягиваются друг к другу. Неважно, по родственным, любовным или профессиональным отношениям. Вселенная так же создавалась – пыль кружится, кружится, потом частички притягиваются. И всё.

 

– Раз – и планета.

– И гравитация возникает. Чем больше город, тем сильнее у него гравитация. Сколько из твоих знакомых уехало в Москву?

 

– Много.

– Ну вот, пожалуйста, гравитация. Но и у Омска есть своя гравитация. Пока мы чувствуем себя в этом поле неплохо, общаемся, улыбаемся друг другу. Даже и не пытаемся покинуть...

 

– Это да. Хотя были попытки.

– Думаю, в годах 2015-2016 у меня много было молодых людей, которые хотели переделать это, протестовали против этого «пытаться покинуть» и вообще – что пусть молодёжь остаётся в Омске, был такой тренд. И они все потом уехали, большая часть.

 

– Не знаю, мне кажется, что человек не должен быть привязан к месту ни к какому и нет ничего плохого в том, что человек курсирует.

– Конечно! Мы же не деревья, как в этом фильме, «Облако-рай».

 

– И не камни.

– На – говорит – тебе чемодан. А то будешь всю жизнь как дерево – на одном месте.

 

– Да, у каждого свой чемодан. Он может просто стоять, но быть готовым к тому, что его возьмут и...

– Да. Мир огромный и красивый, как это не посмотреть, как это не открыть? Хотя бы часть него.

 

– Часто ли ты смотришь в небо? Вчера, кстати, было звёздное небо, были звёзды.

– Да, я смотрю, сейчас часто звёздное небо. Потому что сейчас во Вселенной Золотой век, все звёзды же горят, пока не слышим, что что-то потухло. Это надо иметь в виду.

 

– Когда мне было лет 8, наверное, помню, папа у меня спросил: «Понимаешь ли ты, представляешь ли ты, что Вселенная бесконечна?». Я пыталась представить себе бесконечность и не смогла. Ты когда-нибудь представлял что-то такое глобальное, космическое?

– Это же трансцендентные понятия. Когда тебе сразу сказали, что это трансцендентное понятие, что тебе туда уже лезть? Это за границей твоего познания.

 

– Сразу всё понятно. Непознаваемая часть.

– Зачем тебе там... Я лучше фильм посмотрю какой-нибудь красивый, как они там аж до Магелланова Облака... Мы же фракталы все, мы сами – частицы этого космического вещества, мы все братья и сёстры по Большому взрыву, если уж так говорить, по чесноку.

 

– Возвращаясь к свободе. Твоя свобода – из чего выросла? Ты ведь в принципе родом из Советского Союза, где свобода была не самым, скажем так...

– Но нам говорили наоборот, Лена!

 

– Это да. То, что нам говорили – это понятно...

– Мало того, я, наверное, слишком поверил.

 

– А сейчас? Если ты говоришь «поверил»? То есть ты продолжаешь верить?

– И сейчас. Конечно.

 

– Смотри, какая история получается. Получается, что твоя свобода... истоком твоей свободы стала несвободная страна. Так?

– Я же тогда не знал, что она несвободная.

 

– Возвращаемся к внутреннему, к внутреннему ощущению свободы. Что сейчас? Как ты себя чувствуешь – таким же свободным? Или, как ты говоришь, возраст? Как на тебя влияет возраст? На твои взаимоотношения со свободой.

– Её, наверное, стало ещё больше.

 

– Потому что ты избавился от каких-то прежних пристрастий?

– Да потому что дети выросли!

 

– В этом смысле? Слава богу!

– И ты уже знаешь, по каким тропкам ходить, по каким не ходить, ты же всё-таки не идиот, ты всё время менялся как-то.

 

– Запоминал какие-то вещи.

– Запоминал, конечно. Ну и действительность – она же тоже меняется. Я хочу рассказать, пользуясь случаем. Вот ребята-художники мне старые нравятся и молодые, Денис Русаков, Антон Куприянов. Я когда увидел их пейзажи этого небольшого города Тары, я сначала не мог понять, что же меня притягивает в них. Они так... где-то даже неуверенно, где-то даже корявенько были написаны. Потом я понял – эти ребята поняли, что оптика изменилась. Что наши художники, те, кто писали пейзажи в 80-х и 90-х годах... Там было немножко другое. Не было рекламных баннеров, вспомните, лампочки какие были. Это всё были в основном лампочки накаливания, тёплый ламповый свет. Сейчас в основном ты по городу едешь как по прозекторской какой-то большой. Я не осуждающе говорю, просто констатация. Меняется оптика – и мне нравится, что художники на неё реагируют, не пытаются писать так же, как Шишкин, например, или ещё кто-то известный, Левитан. Они ищут свой стиль и они видят это. Появилось, вот говорю, у Дениса хорошая работа: просто дом, который обклеен этими баннерами – «Продаются дрова», ещё что-то. Вот, пожалуйста, пейзаж-то изменился.

 

– Это правда. Но Шишкин тоже хорош.

– Все хорошие художники, я ещё раз говорю: нет плохих художников.

 

– Если говорить о художественной школе, например, Омска, как ты её оцениваешь? Ведь есть сообщество.

– Я попал ещё к старым учителям, то есть к зубрам, можно сказать. Поэтому я оцениваю хорошо, на пять. У меня всё-таки преподавал Слободин Михаил Исаакович, Штабнов, Белов. Я ещё их застал. Поэтому что мне к ним, какие претензии будут. Ну это реальные зубры! На тот момент.

 

– А сегодня общаешься с омскими художниками?

– Нет.

 

– Не хочешь? Некогда?

– Да нет, я «не хочу». Как-то не возникает точек пока. Это же как тоннели – они либо пересекаются, либо могут и не пересекаться. Здесь без упрёков.

 

– Правильно, как человек свободный – логично. Твои флаги – кубинский флаг с огромной снежинкой, Siberia.The Island...

– Всё, остальные не надо упоминать.

 

– Всё, только этот, да? Хорошо. То есть ты так и держишься на этом, что Сибирь – это Остров Свободы?

– Да это, наверное, меня и держит. Вот эта гравитация.

 

– По-моему, у тебя было рассуждение о том, что поскольку Омск такой... ландшафт у него монотонный, однородный...

– Плоский.

 

– Да, плоский. И это тоже имеет своё влияние на людей, которые здесь живут. Нет точки обозрения сверху...

– Сейчас колесо открыли, уже неплохо, да.

 

– А, да. Теперь точка есть.

– А так – ты же видишь одни стены, не можешь масштаб представить.

 

– Хотя сегодня... У нас ещё была Катя Лапицкая, переслушивала её подкаст, он будет в среду. Она говорила как раз о том, что, когда приезжаешь в Омск, возвращаешься откуда-то, например с Урала, где много камней и гор. Там совсем по-другому себя ощущаешь: как будто бы ты крепко стоишь на земле. Но когда ты возвращаешься в Омск, есть ощущение такого... Я подумала, что это, наверное, близко к тому, как травинка, которую ветер катает, не за что зацепиться. Разные такие ощущения.

– Есть испанский такой журналист и филолог Ортега-и-Гассет, у него есть выражение «обещание пейзажа». Думаю, с Называевки когда подъезжаешь к Омску – это реально «обещание пейзажа», ты ждешь, сейчас, наверное, гора будет, какое-нибудь большое озеро...

 

– Но не будет.

– А ты едешь, едешь, и до Новосибирска вообще ничего нет! Ничего. Но в этом тоже есть своя прелесть.

 

– Ну, наверное. Иногда облака... Еду на машине и впереди меня свободное пространство, иногда облака складываются таким образом, особенно если свет как-то по-разному, кажется, что это горы и море. И так здорово!

– Да. Нам надо дорисовывать что-нибудь. Хоть какая-то сатисфакция должна быть.

 

– Кстати, вот эта любовь к рисованию – она у тебя когда появилась? Когда ты первый раз начал рисовать и понял, что ты хочешь этим заниматься?

– Мама, светлая ей память, сказала, что я рисовал всегда. Цветные карандаши – были твои любимые игрушки. Поэтому я поверю маме. Но одно дело рисовать, а другое – становиться художником. Это же разные вещи.

 

– Конечно.

– Кто-то становится художником, как Ван Гог, в 37 лет.

 

– Дело в смыслах? Что делает рисовальщика художником?

– Дело, может, и в смыслах. Просто человек понимает, что у него есть достаточный объём каких-то интересных открытий, каких-то историй, и он готов ими поделиться.

 

– Визуальным способом.

– Конечно.

 

– Есть цитата такая, тоже кто-то о тебе писал: «Работы Дамира в большей мере это мысли, чем предметы, они не предназначены для самодостаточного эстетического любования». Как ты к этому относишься?

– Да можно и так. Я уже никак к этому не отношусь.

 

– Вообще никак?

– Потому что... органика. Вот он так захотел написать, я не беру это на веру. Я единственное, что расскажу, ВКонтакте выложил картинку и за всю историю сетей человек написал комментарий: «Какая хорошая картинка. Столько сразу историй интересных родилось». Вот самый, наверное, лучший комментарий.

 

– Отличный.

– Конечно. Искусство же наша видовая цель, это прежде всего расширение контекста, а не тупика...

 

– Контекст вообще великая вещь.

– Вот, а не какая-то тупиковая. И вот оно идёт и идёт, оно само по себе, искусство.

 

– Как тебе кажется, как меняется контекст, в котором мы живём?

– Стремительно. Очень стремительно. Мы же сейчас в эпоху перемен живём.

 

– Чёрт бы с ней, с этой эпохой.

– Наоборот, у меня какой-то азарт есть.

 

– Да? Вот этот вот прилив энергии? Азарт – это же прилив энергии?

– Ну да, он есть, этот азарт. Интересно же, что дальше будет. Как пел Шевчук: «Что же будет с Родиной и с нами?».

 

– Когда мы говорим об эстетике, для тебя какая эстетика ближе? Или тоже без разницы?

– Был в Стамбуле.

 

– Когда?

– В 2018 году, кажется.

 

– Я тоже была, в 2021 году.

– Три дня был всего, мне этого хватило. Это мне, опять же, Тобольск напомнило сильно всеми этими слоями, плюс я же ещё почитал Орхана Памука и, наверное, это Стамбул, эти исторические слои – это, наверное, моя эстетика.

 

– Тебе понравилось там?

 

– Очень. Понятно, что в мире масса красивых, красивейших мест. Но пока могу только вот этим похвастаться. Мне Черногория, конечно, понравилась. Мне везде, где я был, нравится.

 

– Тебе, собственно, и здесь нравится, и дома нравится.

– Дело в том, что я же еду туда по своей воле, во-первых, либо меня приглашают.

 

– Без принуждения.

– Да. Изначально фон – но одно дело, когда тебя... вот, как я в армию поехал, это немножко другая поездка. И всё понимаешь – на 2 года. А здесь – ты едешь, это же открытия: людей, пейзажей. Вот уж Норильск, вроде бы...

 

– Нора.

– Нора, да. Но он не от «норы». Там это погоняло для оленей, со словом «нор», кажется, вот так. А там Талнахские горы, красиво очень. Там пейзаж такой, он рождает мифы. Он тебя заставляет придумывать какие-то истории.

 

– А мифы – это как раз такая прекрасная питательная среда для рождения историй, образов.

– У природы нет плохой природы, я считаю. Вы заметьте, как всё-таки наша Земля оберегается в космосе.

 

– Не знаю, наверное, сторонники теории потепления климата – они бы с тобой не согласились.

– Им перестанут платить зарплату – они перестанут говорить о климате. Мы же сейчас говорим не с точки зрения каких-то организаций. Мы говорим как земляне.

 

– Мы – земляне, да. Давайте помнить об этом.

– Конечно. Поэтому я считаю, что мы в очень удобном месте находимся. Нас там Юпитер закрывает от всех астероидов, солнышко греет, чего нам ещё надо? Обрати внимание, что, сколько там человечеству лет, не было каких-то глобальных катастроф, чтобы там все, как динозавры, поисчезали.

 

– Ты, кстати, смотрел «Меланхолию» Ларса фон Триера?

– Смотрел.

 

– Вот эта вот идея Апокалипсиса...

– Ну, у них своя хтонь. Им как Дюрер нарисовал вот этих вот четырёх Всадников, они теперь и живут этим. Всадниками.

 

– Ты сноб?

– Я не знаю это слово.

 

– Да ладно? Ну, кокетничаешь же.

– А с кем мне снобиться? Со снегом, что ли? Или с котом? Я же дома один сижу.

 

– А как твой кот?

– Отлично.

 

– Как его зовут?

– Фокс.

 

– Фокс? Давно он у тебя живёт?

– 11 лет.

 

– Такой уже, в общем.

– Ветеран броуновского движения.

 

– Ты считаешь себя серьёзным человеком или несерьёзным?

– Я себя вообще никак не пытаюсь...

 

– Вообще никак? Забыли рамки, слова забыли, да.

– Мне это не интересно, я же не прохожу тест, чтобы пройти в какую-то компанию.

 

– Нет, но тест же ты проходил всё-таки, ты же хотел понять, к какой ты относишься субкультуре.

– Это моё личное, а так-то... Эти «Твоя валидность», «Твоя искренность» и прочее. Я же не в отряд космонавтов записываюсь.

 

– Космонавты, смотрю, такая тема, которая тебя интересует. Купальщицы и космонавты.

– Да. Я периодически пытаюсь заглянуть туда, в будущее. Чуть-чуть.

 

– Получается?

– Мы же тоже ещё... Лена, не забывай, на Марсе будут яблони цвести.

 

– Нам обещали!

– Конечно. Не ответили, но тем не менее обещали.

 

– Теперь о вдохновении. Мне кажется, это слишком романтизированное слово для художника, для творца. Я как человек периодически пишущий знаю, что нет вдохновения. Во всяком случае, ждать его не надо. Что это такое – творчество? Садишься и работаешь. Самодисциплина. У тебя как? Когда ты работаешь?

– Я, во-первых, слово «работа» не люблю.

 

– Творчество? Как ты это называешь?

– Создавать что-нибудь, создать что-нибудь. А создать – это значит что-то дать, поделиться.

 

– Ты когда создавать начинаешь?

– По-разному.

 

– Нет у тебя графика? Графика создания работ.

– Нет, мне главное, чтобы у меня история была, которую мне нужно рассказать.

 

– А как у тебя появляются истории?

– Появляются. Например, недавно я написал картинку. Представил: а вот если змея будет нести воздушного змея?

 

– «А вот если», да?

– Да, «а вот если». Мне в этом отношении Ник Кейв понравился. Его тоже спросили: как вы придумываете тексты к своим песням? Он говорит: я иногда представляю абсолютно абсурдную ситуацию, например, замкнутая комната, а в ней находятся два человека – монгол-психопат и пятилетний ребёнок.

 

– Что будет тогда.

– Ну вот, сиди и думай. Это же тоже интересно. Но бывает иногда – просто хочется сообщить о том, какое чудесное сегодня утро.

 

– Что ты думаешь о людях?

– Так я же тоже часть их.

 

– Это понятно. Но о других людях, скажем так. Ты ведь наблюдатель, исследователь? И не только смысла, но и людей. Истории – они ведь без людей не бывают.

– Конечно.

 

– То есть всё равно в центре стоит человек.

– Я о людях думаю как об... Органика.

 

– А, вот в этом смысле.

– Конечно. И я тоже органика. Вот как бывает – с человеком договариваешься, а он не приходит. Ты уже ему всего пожелал наилучшего, а он просто подвернул ногу, вот тебе и органика. Очень интересно в Норильске было, смотрел канал «Культура» там. И там было несколько фильмов про сына лейтенанта Шмидта... Реального, того самого. Он историк, ему под 90 лет. Он очень интересную вещь сказал: в XIX веке войны все велись в основном на лошадях, конная армия. А ты, какой бы ты ни был головорез, лошадь – её же надо кормить, мыть. Так или иначе ты будешь проявлять свою человечность.

 

– Заботу.

– А XX век это уже танки, самолёты. Всё равно лётчики пытаются как-то там назвать свою железяку, но тем не менее вот эта человечность ушла.

 

– Уходит человечность из людей?

– Не из людей уходит, она откуда-то из другого места уходит, потом опять придёт. Может, ей надо отдохнуть немного от людей. Я же не могу сейчас судить за всех людей, я всё фрагментарно вижу. У меня почтовый ящик – вот такая щёлочка – я там через неё посмотрел на улицу да и всё. Ещё и не факт, что их вижу. У меня не сильно людное место там.

 

– А соцсети? Что ты думаешь о соцсетях?

– Да нормально думаю.

 

– Хорошо относишься?

– Конечно. Правда, много злых, конечно, комментариев там иногда бывает.

 

– Но ты же не относишься к этому серьёзно?

– Конечно. Говорил мой покойный брат Артур: «Не голова болит от жизни, жизнь болит».

 

– У каждого. Поэтому он и оставляет злые комментарии.

– Ну, может, просто не лечит пока что свою жизнь. Думает, что вот так только.

 

– Мы с тобой разговариваем и складывается ощущение, что ты такой абсолютно лёгкий человек, которого ничто не выбивает из колеи, ничто сильно не тревожит. Такой почти что дзен не дзен, но человек близкий к этому. Бывают ситуации, когда тебе ну прямо хреново?

– Я стараюсь избегать этого, вот так скажу.

 

– Удаётся тебе?

– У меня же образ моей деятельности такой, что предполагает в принципе постоянный пожизненный локдаун.

 

– Но это же добровольно, это же воля.

– Это добровольно, конечно. Периодически выходишь в свет, но по большей части, когда была пандемия...

 

– Только хотела сказать: ты не заметил!

– Так и никто... Спросите художников, художники никто и не заметил, потому что это их обычная жизнь. Это же не значит, что если ты мало общаешься, то мизантропом стал. Нет, это как раз свойство стать филантропом. Мизантропия – это проще всего.

 

– Энтропия – это вот такая борьба человека каждодневная. У тебя есть своя личная борьба?

– Я думаю, не борьба. Есть какие-то моменты преодоления, надо что-то преодолевать.

 

– И без преодоления нет же жизни, получается?

– Кто как построил. Я же не знаю, как живут, например, наследные принцы. У них, может, немножко другой формат преодоления.

 

– У них другое, да. У них контекст другой, где преодоление тоже есть.

– Преодоление же такое, на бытовом уровне. Не хочешь, а надо.

 

– Что тебя раздражает в людях?

– Невежество, наверное. Это самый основной раздражитель. Я и сам иногда раздражаюсь от собственного невежества, честно говорю. А невежество – корень всего, всех зол.

 

– Это правда.

– Это же Будда сказал.

 

– Как ты думаешь, дождёмся мы того времени, когда невежества станет меньше?

– Да здесь зачем дожидаться? Выбрал местечко примерно, где ты понимаешь, что там его поменьше. И езжай туда. Мы же как, мы же даже в коллектив встраиваемся именно там, где понимаем, что нас там будут понимать.

 

– Свою стаю ищем, скажем так.

– Конечно. Свои магнитики, которые нас будут притягивать.

 

– Ты сейчас создаёшь что-то?

– Я каждый день что-то создаю.

 

– Сколько времени у тебя уходит на создание?

– По-разному. Я сейчас подумал, что уходят товары, исчезают многие товары, к которым мы так привыкли. И я подумал, что мы сейчас... будет вся страна – такой карго-культ.

 

– Об этом уже писали.

– Я сейчас делаю такой карго-поп. Берестяной кроссовок Adidas, например. Ещё что-то. Создаю такой натюрмортный фонд из исчезнувших товаров.

 

– Классно.

– Пытаюсь делать аутентично их из чего-то вот такого родного, что лежит под руками. Либо имитацию. Поэтому мне сейчас интересно. Вот был предмет – и его не стало.

 

– Здорово. Спасибо.

– Вам всем спасибо.

 

– Надеюсь, ты не устал.

– Надеюсь, слушатели не уснули.

 

– Я думаю, нет. Спасибо!

 

Беседовала Елена Мельниченко